Попытка не удалась. Надежду Олеговну перехватила главбух. Следом за ней выстроилась целая толпа. Надежда Олеговна потратила безумную — по меркам Виктора Ильича — уйму времени на импровизированную летучку. Он терпеливо ждал. Наконец Надежда Олеговна взяла друга под руку. И они спустились в его квартирку.

Она попросила рассказать всё. Виктор Ильич начал со сна, приснившегося в самолёте. Сон тот был точной копией сна её мужа, с той лишь разницей, что во сне смотрителя Кошмарный Принц разговаривал с ним, прежде чем оплавиться, как свеча. Потом Надежда Олеговна прочла историю, писанную рукой друга чужим почерком. Последние листы Виктор Ильич попросил прочитать вслух: как ни крути, а любопытство — не порок.

Мужчина и женщина долго сидели на тахте, не проронив ни слова и не шевелясь, прежде чем Надежда Олеговна, разлепив ссохшиеся губы, проговорила:

— У меня подозрение, что роман, который пишешь ты, не будет последним. Юра — если это действительно он — не успокоится, захочет ещё и ещё, пока не погубит тебя… Он очень любил писать, только в творчестве он видел смысл жизни. А теперь, видимо, смысл жизни после смерти. Юра не ожидал умереть так рано, хотя постоянно подвергал опасности и убивал своих героев… Я думаю, он и после тебя найдёт раба… Если, конечно, я не ошибаюсь в корне… Ты должен положить конец безобразию, пока не поздно, пока это только начало.

— Но как? Что я могу?

— Ты говорил, в твой роман вкрапляются моменты из твоей жизни. Я думаю, это неспроста, это что-то вроде зацепок. Значит, ты не просто бездумный стенографист, ты подсознательно влияешь на историю. И тебе нужно каким-то образом попробовать переломить её ход, закончить так, как они заканчивались до появления зловредного стола. Попробуй бороться с ним.

— Я слишком вымотан…

— Я вижу, дорогой. Я сегодня же переговорю с администрацией и закрою музей на… столько, сколько нужно. И сделаю заявление по телевидению… но это в Москве…

— Тебя четвертуют! — вскликнул Виктор Ильич, забыв, что буквально несколько часов назад сам желал закрыть музей.

— А пошли они все!

С детства Виктор Ильич не слышал в её голосе подобных интонаций и, глядя на сердитое лицо женщины, которую тайно всегда любил и продолжал любить, он решился поцеловать её. Ожидая увесистую оплеуху.

Не дождался.

Зато мир вокруг перекувыркнулся. Надя отозвалась на поцелуй. В один момент вся жизнь показалась абсурдом, сравнимым с подглядыванием в замочную скважину при знании, что можно дверь открыть и видеть происходящее в полном объёме, а не через узкую щель. Да что — видеть, участвовать в происходящем!

— Какой же я глупец… — молвил Виктор Ильич. Надежда приложила палец к его губам: тут нет места сожалениям.

До отлёта в Москву Надежда Олеговна поставила в известность администрацию музея и города о прекращении работы музея и закрытии на технический ремонт. Другими словами — по необъяснимым причинам.

Что тут началось!

Половина городского муниципалитета встала на уши, вторая половина — на дыбы. Бедную Надежду Олеговну умоляли и заклинали, ей грозили и сулили, но мать Кошмарного Принца осталась тверда как кремень и не изменила решения, пообещав, правда, что постарается уладить все возникшие проблемы в скорые сроки.

Перед самым отлётом Надежда Олеговна помогла Виктору Ильичу закупить продуктов на пару недель. И опечатала музей, заперев в нём родного человека наедине с проклятьем родного сына, предупредив, что первым же рейсом из Москвы вышлет сюда пару, а может и четверых расторопных детективов для неусыпного надзора за музеем.

С тяжёлым сердцем она уехала в аэропорт.

Виктор Ильич же, так и не поспав ни часу, зашёл в кабинет-студию.

Когда он падал, на какое-то мгновение он увидел себя со стороны, с отчужденностью наблюдавшего за падением неуклюжего тела, и когда к Егору вернулось сознание, он боялся открыть глаза, боялся понять — жив он или уже мёртв. Поднять веки — значит столкнуться с тем, с чем сталкиваться не хочется. Если жизнь, то мазутная чернота непроглядного тоннеля, ведущего в никуда, если смерть, то… что? Жутко подумать!.. Тут Егора ужалила более страшная мысль, что, снова звезданувшись с нехилой высоты, он остался жив, но весь покалечен, переломан. Но тогда бы чувствовалась боль, а её нет. И тут не к месту услужливый мозг напомнил, как прошлым летом он гонял на раздолбанном «Школьнике» и подпрыгнул на высоком бордюре, расхлябанное переднее колесо велика вылетело из рулевой вилки, а он, недоделанный велогонщик, нырнул головой (чудом не выбив зубы об руль) в асфальт, успев в последнюю секунду подставить руки. Ладошки были сплошь изодраны в кровь. Он с ужасом смотрел на них и не понимал, почему ему не больно. Лишь в травмпункте дежурная медсестра, смазав горящие ладони перекисью водорода (отчего Егор в душе взвыл орангутангом, а на самом деле издал протяжный писк, чем заслужил похвалу за мужество), объяснила мальчику, что такое болевой шок. Может, сейчас как раз и есть тот самый болевой шок?

Мальчик шевельнул руками, дёрнул ногами, приподнял голову и наконец-то открыл глаза.

Взору предстала ожидаемая мазутная чернота. Егор вздохнул. И непонятно было: облегчение испытал он или его постигло разочарование. Ему снова захотелось закрыть глаза, но что-то… блик света?.. заставило не делать этого. Егор, напрягая зрение, смотрел в сторону блика и не увидел ничего. Конечно же, обман зрения. Егор устал ломать глаза и отвел взгляд. И снова увидел блик! Нечёткий и еле заметный краем глаза. Только краем глаза! Но заметный. Потом глаза заметили и второй блик, и третий. А если совсем скосить глаза, то из бликов образовывался коридор, ведущий куда-то.

Мальчик привстал на локтях.

Чудин вконец потерял терпение. Ему не нужны ещё доказательства, что малец — избранный, которого он так долго ждал. О да, волшебные огоньки-путеводники видны именно в кромешной тьме! Окажись у мальца любой источник света — и всё, нипочем не увидел бы он их мерцание. Собственно, потому и не мог никто до конца пройти хитросплетения лабиринта. Никто за четыреста лет!

Но пора мальца поторопить:

ИДИ ЗА МЕРЦАНИЕМ!

И Егор пошёл. Он был уверен, что слышал сиплый голос, но в чём-то он был другой, не такой грозный и будто советующий. Егор интуитивно понимал, что, если он будет продолжать идти вперед, хозяин сиплого голоса его не тронет. Меньше всего хотелось думать о причинах подобного сопровождения, но нет-нет, да в голову закрадывались гадкие мысли о том, что у хозяина сиплого голоса есть свой Хозяин, к которому тот и ведёт его, маленького мальчика. Несмотря на подобные мысли, Егор вдруг осознал, что не боится сиплоголосого и запросто может посмотреть назад.

Что, собственно, и сделал.

Как ни старался, как ни косил глаза, Егор не увидел мерцания. Сердце замерло. Мерцание исчезает, стоит лишь пройти возле него? Судорожно сглотнув вязкую слюну, Егор посмотрел вперёд. Впереди мерцание — слава Богу! — никуда не пропало.

Мальчик двинулся дальше.

А вскоре появился звук. Он ассоциировался с железякой, волочащейся по бетонному полу… вернее, железку эту кто-то тащил. Но откуда взяться бетону в сыром подземелье Бог весть на какой глубине от поверхности? Стоило об этом подумать, как железячный звук трансформировался в более страшный, леденящий душу уныло-монотонный, гнетущий, вызывающий апатию и чувство безысходности вой. Вой загрустившего от тоски по долгожданной жертве ужасного исчадия ада. Быть может, это и есть Хозяин хозяина сиплого голоса? Егор застыл. Решиться приблизиться к источнику звука не так-то просто взрослому человеку, не говоря уж о мальце.

Чудин это понимал. Он знал, кто там впереди.

«Я хочу спать», —первая и, возможно, единственная мысль, возникшая в измученном сознании Виктора Ильича, после того, как «отпустило». За окном светало. И желание одно: рухнуть в постель. Брести в свою конуру и уснуть по дороге? Увольте-с! Виктор Ильич рухнул на Клиновский диван.