— Большое спасибо за пиво. Спокойной ночи.

— Он ушел?

Ульбрих так осторожно закрыл за собой дверь и так тихо спустился вниз по лестнице, что тишину не нарушил ни единый звук.

— Да.

— Я вела себя не очень-то прилично. И вместо того, чтобы под конец как-то все сгладить, я, наоборот, снова ляпнула что-то не то. Он же был прав и пытался быть вежливым. А я так разозлилась, что даже не смогла произнести «доброй ночи».

— Разозлились на него?

— На него, на себя, на то, что он такой противный!

— Он не противный.

— Знаю. И поэтому тоже злюсь. Вообще-то, нужно было мне перед ним извиниться.

— А колбасный салат в холодильнике — это нам?

— Да. Я хотела еще поджарить картошку.

— Я сделаю.

Я нашел отваренную картошку, лук, шпик и растительное масло. После стычки Веры Сободы и Ульбриха привычные действия, шипение масла на сковородке, знакомые запахи приносили облегчение. Нет, поражение не делает человека лучше, только мельче. Меня мои поражения лучше не сделали, вот и Вера Собода с Карлом-Хайнцем Ульбрихом стали мельче из-за поражения, связанного с объединением страны. Поражения лишают человека не только того, что он вложил. Они каждый раз забирают частичку надежды на то, что ты выдержишь следующее испытание и выиграешь следующую битву. Что сумеешь выжить.

Я накрыл на стол, мы поели. Вера Собода спросила, что произошло в Сорбском кооперативном, и я ей рассказал. Рассказал, как познакомился с Ульбрихом, и объяснил, почему считаю, что он не в курсе старого и нового отмывания денег.

— Он догадывался, что у «Веллера и Велькера» не все чисто, говорил о русской и чеченской мафии и, возможно, подозревал, что у них отмываются деньги. Но не знал ничего определенного, а Велькер наверняка его не посвящал. Если там вообще еще есть во что посвящать.

— Если… Я немного поторопилась с выводами.

— Да.

— Тогда, возможно, Ульбрих прав и тут действительно не нужен человек, понимающий в банковском деле. Наверное, банк вынужден экономить как раз потому, что деньги больше не отмываются, и предстоят увольнения, и с меня просто начали. Возможно, они хотели от меня избавиться, чтобы я не вмешивалась, когда начнут увольнять остальных. — Она посмотрела на меня, грустно улыбнулась и покачала головой. — Нет, это пустые фантазии. Я бы не помешала уволить остальных.

Я встал, вытащил из сумки мусорный пакет с деньгами Шулера. Рассказал, как ко мне попали эти деньги, как, предположительно, они попали к Шулеру.

— Вы сказали, что здесь предстоит многое сделать. Берите деньги и делайте.

— Я?

— Да, вы. Я, конечно, далек от мысли, что их хватит на все. Но хоть на что-то.

— Я… Это ведь… Это так неожиданно. Не знаю, могу ли… нет, конечно, идеи у меня есть. Но вы видели, какая я несдержанная, легко выхожу из себя и начинаю делать глупости. Может быть, предложите кому-нибудь, кто… кто лучше меня? Может быть, вы сами?

На следующее утро я увидел ее в ночной сорочке за кухонным столом. Большую часть денег она разложила в маленькие пакетики и теперь пересчитывала остаток, меня поразило, с какой ловкостью ее пальцы перебирают купюры.

— Да, — засмеялась она, заметив мой удивленный взгляд, — в свое время мы здорово наловчились считать деньги, а тот, кто считал быстрее всех, назывался передовиком.

— Вы будете работать?

— Здесь почти сто тысяч марок. Я представлю вам отчет по каждому пфеннигу.

Она протянула мне маленькую серую книжечку:

— Это я нашла среди денег.

Это был загранпаспорт Германского рейха. Я раскрыл его и обнаружил фотографию. Паспорт был выписан на имя Урсулы Сары Брок, родившейся 10 октября 1911 года. На запись была поставлена украшенная завитушками буква J. [14]Я понял, что вместе с деньгами Шулер оставил мне некий знак. И я растерялся. Полистал паспорт, повертел его в руках и сунул в карман.

Обратно я поехал по автобану. Хотелось спокойно плыть в общем потоке, не следя за дорогой и не уворачиваясь от встречных машин, мне надо было хорошенько подумать.

Кто такая Урсула Брок? Если она еще жива, то это очень старая дама, навряд ли она могла смертельно напугать Шулера. Может, его напугал Самарин или его люди… К предыдущим вопросам добавился вопрос, почему же тогда они не отобрали у него деньги сразу. А может, Велькер, который начал отмывать деньги позже, если, конечно, он их отмывает… Нет, даже если бы я смог доказать, что сегодня Велькер отмывает деньги, из этого никак не вытекает, что именно он внушил Шулеру безудержный страх. Или Велькер уже знал, что ему в наследство перейдет бизнес отмывавшего деньги Самарина, и опасался, что ненасытное любопытство Шулера в конце концов увенчается успехом?

Я ехал по правой полосе среди грузовиков, пожилых супружеских пар в стареньких «фордах» и «опелях», среди поляков в дребезжащих колымагах, оставляющих за собой облака выхлопных газов, и среди неунывающих коммунистов в «трабантах» пастельных тонов. Иногда, когда меня обдавало особенно вонючим выхлопом, я перебирался на левую полосу и обгонял грузовики, поляков и коммунистов, пока не находил старую супружескую пару, за которой и пристраивался. В заднем окне одной машины царственно расположился преисполненный глубокомыслия и печали пластмассовый пес, качая головой вправо-влево и вверх-вниз.

Появление темного «сааба» на Шлоссплац в Шветцингене и замена Веры Сободы на Карла-Хайнца Ульбриха — в конце концов, это такие пустяки, что я и сам недоумевал, за что же я все-таки ополчился против Велькера. Завидую его богатству, банку, дому, детям? Простоте, с которой он всего достиг и продолжает достигать больше и больше? Легкости, с которой он идет по жизни? Способности отмахиваться от всего плохого, что с ним происходит и что он сам творит? Не проснулась ли во мне старческая зависть к молодежи? Военного и послевоенного поколения к поколению эпохи экономического чуда? Виновного к безвинному? Уж не гложет ли меня мысль, что, убив Самарина и ранив Нэгельсбаха, он вышел сухим из воды? Что, в отличие от него, я не умею чувствовать себя ни в чем не повинным и ни к чему не причастным?

Я переночевал в Нюрнберге. На следующее утро выехал рано и в одиннадцать часов был в Шветцингене. До семи сидел сначала в одном, потом в другом кафе, не спуская глаз с банка. Несколько машин, несколько клиентов, пришедших пешком, несколько сотрудников, которые в обед сели на скамейку на площади, и несколько сотрудников, которые в половине шестого распрощались у ворот, — вот и все.

Вечером мне в контору позвонила Бригита. Она спросила, удачно ли прошла моя поездка. Потом поинтересовалась:

— Это значит, что дело закончено?

— Почти.

Пока я записывал, что мне известно и что неизвестно, что еще нужно сделать и на что можно рассчитывать, в дверь постучали. Пришел Георг.

— Проходил мимо, смотрю, ты сидишь за столом. Есть немного времени?

Он приехал на велосипеде и теперь протирал стекла очков. Потом сел напротив меня под свет настольной лампы. Посмотрел на ополовиненную бутылку:

— Ты много пьешь, дядя Герд.

Я подлил себе еще вина и заварил ему чаю.

Георг сказал:

— В управлении по компенсациям должны были остаться документы. После войны сын племянника, который эмигрировал в Лондон и там умер в пятидесятых, наверняка пытался получить возмещение за утрату семейного состояния. Нацисты разнесли по кирпичику квартиру его родителей, устроили такой ужасный разгром, что отец и мать потеряли всякую надежду и покончили с собой. Возможно, сын что-то знал и указал в бумагах.

Я понял не сразу:

— О негласном компаньоне? Это уже давно никого не интересует. В принципе, никогда никого не интересовало, ни моего клиента, ни меня. Я только долго не мог понять, зачем понадобился такой предлог.

Но Георг уже загорелся: