Впрочем, за кисть Лаки не брался уже давно. Он все надеялся обрести то душевное спокойствие, какое владело им по возвращении из Центральной Америки. Но тогда, когда он брался за кисть, когда наносил на холст смелые мазки, его внутреннее состояние не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытал в объятиях Серены. Лишь в них он познал истинное душевное спокойствие, истинное умиротворение, какое до этого даже не надеялся обрести.

Надо сказать, что это открытие его ничуть не обрадовало. Утешение, какое он однажды обрел в этом месте, назад не вернуть. Он отверг то, что предлагала ему Серена, однако обрел не спокойствие духа, а душевные терзания, ощущение мучительного одиночества. Ощущение это было сродни тому, как если бы кто-то вживую вырвал из его тела какой-нибудь жизненно важный орган.

Всякий раз, отправляясь на болота, он думал о том безоглядном доверии, каким она дарила его здесь, в болотной глуши, – а ведь это был предмет ее самых мучительных страхов. Казалось, некая невидимая частичка ее по-прежнему обитала в его доме. Ложась спать, он всякий раз представлял ее с собой в постели, едва ли не кожей ощущая прикосновение ее тела. Стоило ему повернуться, как его обоняние тотчас ловило аромат ее духов. Он ощущал ее присутствие, но не мог прикоснуться к ней, не мог ее видеть, не мог заключить в объятия, не мог попросить ее изгнать из его сердца тьму.

– Будь ты проклята, Серена, – пробормотал он, поднимаясь на ноги.

Внутри его все кипело, и от этой пытки некуда было деться. Стиснув ладонями виски, он, как раненый зверь, метался перед мольбертом, чувствуя, как им овладевает паника. Нет, он может работать до седьмого пота, но это не освободит его от страданий. Они будут всякий раз поджидать удобный момент, чтобы вновь напомнить о себе с новой силой. Он может напиваться до бесчувствия, и все равно они проникнут к нему даже сквозь алкогольный туман.

Едва ли не рыдая от ярости, он схватил с мольберта незавершенную картину и с силой стукнул краем подрамника об пол. Подрамник треснул, словно зубочистка. Тогда он отшвырнул загубленное творение и, словно слепец, спотыкаясь, попятился от него.

– Будь ты проклята, Серена! – кричал Лаки, обращая свой гнев небесам. Он резко обернулся к рабочему столу и одним махом сбросил на пол все, что на нем стояло: баночки, тюбики с красками и кисти. С грохотом они раскатились в разные стороны. Он же продолжал истошно кричать, словно пытаясь с криком выплеснуть душевную боль:

– Будь ты проклята! Будь ты проклята!

Затем, шатаясь, Лаки на нетвердых ногах прошел через всю комнату. Он устал. Устал сражаться с самим собой. Дойдя до стены, Лаки медленно опустился на колени, на тот самый половик, на котором они впервые занимались с ней любовью. Еще никогда одиночество не давило на него с такой силой. Он запрокинул голову, тупо глядя на потолочное окно, в которое лился холодный лунный свет. Из уголков глаз покатились слезы. Они стекали по вискам назад, теряясь где-то в волосах.

В его планы не входило влюбляться в кого бы то ни было. Ему хотелось одного – чтобы его оставили в покое, чтобы никто не вторгался в его жизнь. И вот теперь он один, и ему хочется выть на луну от одиночества.

Если ад существует, то вот он здесь. И Гиффорду еще хватило дерзости обвинить его в том, будто он выбрал для себя самое простое решение!

Серена же назвала его трусом. Она заявила, будто ему жаль самого себя, что ему страшно дать их любви хотя бы один-единственный шанс.

Разумеется, страшно! Потому что он точно знает, что ничем хорошим для них обоих это не кончится. С него же до конца жизни хватит собственной боли. Новая ему ни к чему.

Но Серене сейчас тоже больно – больно, несмотря на его благородную жертву. Боже, еще никогда он не терпел такой агонии! Это было даже хуже того, на что были способны Рамос и его дружки, хотя бы потому, что она, казалось, длилась вечно, не желая отпускать его даже на самый короткий миг. Он тосковал по Серене, и эта тоска отдавалась в каждой клеточке его тела нестерпимой мукой. Ему было больно, потому что он хотел ее. Было больно от чувства вины перед ней. Ведь к чему кривить душой – она права.

Он трус. Ему было страшно вновь испытать нормальные человеческие чувства. Страшно подпустить Серену слишком близко к себе, страшно позволить ей заглянуть ему в душу, потому что одному богу известно, что она может там увидеть. Впрочем, в душу она ему все-таки заглянула и увидела все, что там было, – и плохое, и хорошее, – и это не отпугнуло ее. Она его любит.

Какой же он глупец, что отказался от такой женщины! Ведь только глупец мог навлечь на себя такие страдания.

Глупец, который оттолкнул от себя любимую женщину – якобы из благородных побуждений. Испуганный глупец, которого страшила сама мысль о любви. Глупец, которому нечего было ей предложить, кроме самого себя, потому что вся его жизнь была лишь голым существованием.

И что теперь?

Лаки долго смотрел на лежащую на полу картину. Бывшую картину, потому что холст смялся и теперь валялся на полу бесформенной кучей. Как ему поступить? Выбросить испорченное полотно или все же попытаться его восстановить? Вновь натянуть холст на подрамник и начать все заново?

Ответ сам собой родился в его голове, и в следующий миг на него снизошло умиротворение.

Если Серена заслуживает лучшего мужчину, чем он, что ему мешает стать лучше? Если он ничего не способен ей предложить, что мешает ему изменить себя? Потому что если он перед собой честен, то должен признать: жизни без нее он для себя не видит. Зачем превращать себя в заложника прошлого? В этакого вечного мученика? Может, хватит страданий? Прошлое отняло у него многое – молодость, надежды, семью. Так стоит ли приносить ему в жертву еще и Серену?

Не пора ли оставить старое позади и попытаться сделать первый шаг в будущее? Разумеется, путь ему предстоит долгий, прежде чем он вновь научится радоваться жизни. Но если не сделать этого первого шага, ничего не изменится, все останется по-прежнему. Но нужна ли ему такая жизнь? Стоит ли она того, чтобы так жить дальше?

Лаки медленно протянул руку за испорченным холстом и рывком встал на ноги.

Стоя на тротуаре, Серена разглядывала табличку на черной лакированной двери. «Галерея РИЧАРД» было выведено золотыми буквами на черном фоне. Старое трехэтажное здание из кирпича приютилось среди ему подобных, не единожды заботливо восстановленных за долгую их историю. Окна были забраны изысканными коваными решетками, за которыми алыми огоньками герани пестрели цветочные ящики. По стенам вился темно-зеленый плющ. На крыльце соседнего дома сидел какой-то человек и играл на саксофоне. Чуть дальше местные жители и туристы занимали столики в уличном кафе, собираясь поужинать. По улице проехала запряженная осликом повозка; возница с воодушевлением рассказывал пассажирам историю квартала. В общем, это был типичный нью-орлеанский летний вечер.

Номер дома соответствовал адресу во Французском квартале, что был указан в приглашении, которое она держала в руках. Тем не менее Серена замешкалась. Прошло четыре месяца с тех пор, как она видела Лаки в последний раз. До настоящего времени он не предпринял ни единой попытки связаться с ней, да и полученное приглашение посетить галерею вряд ли можно истолковать как личное. Судя по всему, ее просто включили в общий список тех, кому эти приглашения следует разослать. Весьма лестно.

Мимо нее прошла стайка туристов. Весело обмениваясь впечатлениями, они просто обошли ее с двух сторон, как вода огибает встретившийся ей на пути камень. Серена даже не сдвинулась с места. Она в очередной раз посмотрела на приглашение, как будто хотела вернуть ощущение, которое испытала, когда впервые вскрыла конверт, – радость, к которой примешивались нотки горечи. Ей было приятно осознавать, что Лаки сделал важный шаг, что он попытался направить свою жизнь в нормальное русло. И вместе с тем ей было горько оттого, что ее в эту свою новую жизнь он так и не включил.