– А больше ее ничего не беспокоило, когда она приезжала к вам, мистер Трэверс?

– Зовите меня Уилли. Да и вы знаете, о чем я собираюсь вам сказать. Ее угнетенное состояние было связано с тем заключенным, которого собирались казнить. Ронни Уоддел. Дженни и Ронни переписывались много лет, и она никак не могла привыкнуть к мысли о том, что его казнят.

– Вы не знаете, сообщал ли ей Уоддел что-нибудь такое, что могло представлять для нее угрозу?

– Да, что-то вроде этого.

Не сводя с него глаз, я взяла свое пиво.

– Когда она приехала сюда в последний раз, она привезла с собой все письма и все, что он присылал ей в течение этих лет. Она хотела, чтобы я их здесь сохранил.

– Почему?

– Чтобы они были в надежном месте.

– Она боялась, что кто-то может попытаться у нее их отнять?

– Мне известно лишь то, что она была напугана. Она сказала, будто в начале ноября Уоддел заявил ей, что готов к смерти и не хочет больше бороться. Очевидно, он убедился, что его уже ничто не спасет. Он попросил ее съездить на ферму в Суффолк и взять у матери его вещи. Он сказал, что ему хочется, чтобы они были у нее, и мать поймет.

– А что это за вещи? – спросила я. – Одна вещь. – Он поднялся. – Не знаю, какое она имеет значение, и не уверен, что хочу знать. Так что я намерен отдать ее вам, доктор Скарпетта. Можете взять ее с собой в Вирджинию. Можете передать ее в полицию. Делайте с ней что хотите.

– Почему вы вдруг решили помочь? – поинтересовалась я. – Почему вы не сделали этого несколько недель назад?

– Ко мне никто не приезжал, – отозвался он из соседней комнаты. – Я же говорил вам, когда вы звонили, что не люблю иметь дело с людьми по телефону.

Вернувшись, он поставил к моим ногам черный дипломат с открытым замком и посеченной кожей.

– Честно говоря, вы делаете мне большое одолжение, забирая его из моей жизни, – сказал Уилли Трэверс, и я чувствовала, что он искренен. – От одной мысли о нем с моей энергией творится что-то неладное.

Множество писем, написанных Ронни Уодделом Дженнифер Дейтон из камеры смертников, были аккуратно перетянуты резиновыми жгутами и разложены в хронологическом порядке. Той ночью я просмотрела лишь несколько из них в своем номере, потому что их значимость была едва заметна на фоне других обнаруженных мною вещей.

В дипломате лежали исписанные блокноты, не представлявшие никакой ценности, потому как в них содержались данные и пометки, имевшие отношение к прецедентам, судебным делам и дилеммам более чем десятилетней давности. Там также были ручки с карандашами, карта Вирджинии, коробочка с таблетками от ангины, ингалятор «Викс» и бесцветная гигиеническая губная помада. В желтом футлярчике лежал трехмиллиграммовый шприц для инъекций эпинефрина, который обычно имеют при себе люди, страдающие от аллергии на укусы пчел или какую-нибудь пищу. На рецепте при нем было напечатано имя пациента, число и небольшая инструкция. Уоддел, несомненно, украл дипломат из дома Робин Нейсмит в то роковое утро, когда он убил ее. Возможно, он и понятия не имел, кому он принадлежал, пока не унес его с собой и не сломал замок. Уоддел обнаружил, что изуверски расправился с достаточно известной личностью, любовником которой оказался Джо Норринг, бывший в то время главным прокурором Вирджинии.

– У Уоддела абсолютно не было никаких шансов, – сказала я. – Я не говорю о том, что его следовало помиловать после такого жуткого совершенного им преступления. Но с самого момента его ареста Норринг потерял покой. Он знал, что оставил свой дипломат дома у Робин, и знал, что полиция его не обнаружила.

Трудно сказать, почему он оставил дипломат в доме Робин. Возможно, он просто забыл его, и никто из них не мог предположить, что эта ночь окажется для нее последней.

– Я просто не могу представить себе реакцию Норринга, когда он об этом услышал, – сказала я.

Продолжая разбирать бумаги, Уэсли бросил на меня взгляд поверх своих очков.

– Да, такое представить просто невозможно. Мало того, что все могли узнать о его любовнице, – но отношения с Робин тут же поставили бы его в число первых подозреваемых в убийстве.

– В некотором смысле, – заметил Марино, – ему повезло, что Уоддел забрал дипломат.

– Я очень сомневаюсь, что он считал это везением, – возразила я. – Если бы дипломат оказался на месте преступления, ему бы не поздоровилось. Но украденный чемодан мог всплыть когда и где угодно.

Марино взял кофейник и добавил всем кофе.

– Должно быть, кто-то как-то обеспечивал молчание Уоддела.

– Возможно. – Уэсли взял сливки. – А может, Уоддел и не пытался раскрыть рта. Мне кажется, он с самого начала боялся, что из-за украденного дипломата ему будет только хуже. Дипломат мог быть использован как оружие, но против кого оно оказалось бы направлено? Кого бы оно уничтожило? Норринга или Уоддела? Настолько ли Уоддел верил в нашу систему, чтобы замахнуться на главного прокурора штата? Настолько ли он верил в нее, чтобы замахнуться годами позже на губернатора – единственного человека, который мог даровать ему жизнь?

– Но Уоддел молчал, зная, что мать сохранит то, что он спрятал на ферме, до тех пор, пока он не решит передать это кому-нибудь еще, – сказала я.

– У Норринга было десять лет, чтобы найти свой дипломат, – заметил Марино. – Почему же он так долго выжидал, вместо того чтобы искать?

– Я подозреваю, что Норринг с самого начала установил за Уодделом наблюдение, – сказал Уэсли, – и оно стало более пристальным в последние несколько месяцев. Чем ближе казнь, тем меньше Уодделу было что терять, тем больше становилась вероятность того, что он может заговорить. Не исключено, что кто-то прослушивал его телефонный разговор с Дженнифер Дейтон, когда он звонил ей в ноябре. И, возможно, Норринг, узнав об этом, запаниковал.

– Не иначе, – согласился Марино. – Я лично осматривал все вещи Уоддела, когда мы работали с этим делом. У парня почти ничего не было, а если что-то из его вещей осталось на ферме, то мы этого так и не нашли.

– И Норрингу было это известно, – добавила я.

– А как же, – воскликнул Марино. – И вот ему доводится узнать нечто странное о том, что какие-то вещи перекочевывают с фермы к этой подруге Уоддела. И опять чертов дипломат снится Норрингу в кошмарных снах, и к тому же он не может подстроить, чтобы кто-то просто так вломился в дом Дженнифер Дейтон, пока Уоддел еще жив. Если с ней что-то случится, неизвестно, как Уоддел поведет себя. А хуже всего то, что он может все выдать Грумэну.

– Бентон, – сказала я, – а ты случайно не знаешь, почему Норринг носил с собой эпинефрин? На что у него была аллергия?

– Кажется, на моллюсков. У него всегда с собой эпинефрин.

Они продолжали беседовать, а я проверила в духовке лазанью и открыла бутылку «кендалл-джексон». Дело против Норринга займет очень много времени, если вообще можно будет что-то доказать, и мне показалось, я где-то понимала, что должен был испытывать Уоддел.

Я позвонила Николасу Грумэну домой только около одиннадцати часов вечера.

– В Вирджинии моя песенка спета, – заявила я. – Пока Норринг на своем месте, он позаботится о том, чтобы меня на моем не было. Они отняли у меня жизнь, но не получат мою душу. Я буду все время апеллировать к Пятой поправке.

– Тогда вам наверняка предъявят обвинение.

– Учитывая то, с какими мерзавцами приходится иметь дело, думаю, это в любом случае неизбежно.

– Ну-ну, доктор Скарпетта. Неужели вы забыли, что за мерзавец будет представлять вас? Не знаю, где вы провели свой уик-энд, а я свой провел в Лондоне.

Я почувствовала, как от моего лица отхлынула кровь.

– Конечно, нет гарантии, что это нам поможет запросто прокатить Паттерсона, – говорил тот человек, которого, как мне долго казалось, я ненавидела, – но я сделаю все, чтобы суд мог выслушать показания Чарли Хейла.

Двадцатого января было так же ветренно, как в марте, но значительно холоднее. Солнце слепило мне глаза, когда я ехала на восток по Броуд-стрит в направлении здания суда Джона Маршалла.