Антропофобия Толкиена особенно явственно ощущается в сумеречных видениях, где люди остаются единственными актерами на сцене, именуемой Средиземьем. Так, в конце «Сильмариллиона», в главе «Кольца Всевластья» он пишет, что «люди росли числом и все больше обращались ко злу… И Саурон в тайне надеялся, что Валар, сокрушив Моргота, снова забыли про Средиземье».
Упадок ощущается даже во «Властелине Колец». С одной стороны, единственный в Братстве Кольца, кто совершает одну роковую ошибку за другой, так это человек — Боромир. С другой стороны, среди людей становится все меньше достойных воинов. Так, на поле решающей битвы выходят всего лишь несколько тысяч ратников, которым, по плану Арагорна, предстояло отвлечь внимание врага от хранителя Кольца. У врага же на службе куда больше человеческих ратей, чем у Гэндальфа с Арагорном. А единственными достойными представителями других народов — эльфов и гномов — выступают, соответственно, только Леголас и Гимли. И это — лишнее доказательство того, что канули в Лету те героические времена, когда нолдор и гномы сражались бок о бок против «проклятья Мандоса». И если причина тому — грехопадение людей, то знамением упадка и наступления сумерек служит рассеивание народов, созданных воображением Толкиена и его предшественников.
Первыми со сцены уходят Валар — как пишет Толкиен в «Сильмариллионе», «затем, чтобы вернуть свет и укрепиться на земле своей».
И это вполне соответствует понятию «deus otiosus» — «праздного бога», чей образ проходит красной нитью через все творчество уже упоминавшегося нами Мирчи Элиаде. Под deus otiosus подразумевается бог, отринувший людей со всеми их чаяниями. В определенном смысле он напоминает ницшеанского «мертвого бога». При этом если понятие «мертвого бога» соответствует исчезновению бога в иудео–христианской морали, оно также близко понятию удаления и молчания богов, о чем говорили европейские мыслители, черпавшие вдохновение в древнегреческой культуре.
Стало быть, Валар — те же самые del otiosi, «праздные боги», отдавшие Средиземье на попрание Мелкору, князю мира сего, что только укрепило его могущество. Впрочем, он сам нарек себя таковым, а другие боги даже не пытались этому воспротивиться; пожалуй, один только Тулкас, бог силы и войны, дальний родственник Марса и Тора, возгласил тогда:
«Восстанем же разом! Разве не слишком долго почивали мы на лаврах и разве не обрели прежнюю силу? Неужто какой–то одиночка сможет сокрушить нас, как когда–то?»
Точно так же и Йаванна вопрошает Валар:
«Неужто оставим мы земли, что им предназначены, на запустение, дабы зло воцарилось там вовеки? Неужто бросим их во тьме, а сами останемся под светом? Неужто позволим, чтобы боготворили они Мелкора как повелителя своего, тогда как Манве по–прежнему восседает на вершине Теникетиля?»
Похоже, Валар, если воспользоваться терминологией, принятой в системе физического воспитания, более слабые и менее достойные соперники перед лицом Мелкора. снискавшего своими «забавами» любовь и почтение части рода человеческого. Слабость Валар ощущается уже в начале «Сильмариллиона». В самом деле: ведь «Мелкор превосходил прочих Айнур и в знании, и в силе… Разлад в душе Мелкора переродился в смятение, из коего возникла новая тема; звук борьбы все нарастал и, в конце концов, сделался столь пронзительным, что многие Айнур, смутившись, перестали петь, и тогда–то Мелкор восторжествовал над ними».
И снова Валар — или Айнур — оказались небоеспособными, не решившись, что называется, поставить Мелкора на место, которое тот заслуживал. То же самое и Эру, Создатель, — он по–философски будто оправдывает или, по крайней мере, утешает Мелкора:
«Ты, Мелкор, когда–нибудь постигнешь самые тайные свои помыслы и уразумеешь, что они лишь часть целого, малая доля общего величия».
Такое определение зла, подобное, с другой стороны, лейбницевско-тегельянскому определению добра, конечно же, не по нраву Мелкору, привыкшему творить только для себя и к тому же вознамерившемуся — но не сумевшему — превзойти своего Создателя.
Преуспеяние Мелкора, неудачи эльфов, совращенных Феанором, и неблаговидные деяния людей вынуждают Валар уйти прочь из мира, где отныне правит хаос. Пожалуй, только на Ульмо и возлагает последнюю свою надежду Илуватар, когда побуждает его к действию:
«Разве не видишь ты, что в крохотном уделе своем, будто восстав из глубин времени, Мелкор зарится и на твои владения? Он уже вызвал лютую стужу, хотя покуда и не смог осквернить красоту твоих источников…»
Ульмо, бог водных источников, морей и океана, слывет самым энергичным из Валар, а стало быть, и главным вероятным противником Мелкора, ставшего правителем Арды на той — прежней земле. Подобно Гитлеру или Сталину, выражаясь современным геополитическим языком, если это применимо к творчеству Толкиена, Мелкор хозяйничает в «Хартленде» (122), а Ульмо правит в «Римленде» (123), то есть, в данном случае, морями и океаном, омывающими этот самый Хартленд. И, будучи богом–хранителем морского владычества, он, как истый англосакс, неподвластен варварскому тоталитаризму — фашистскому или советскому.
Ощущая ответственность за свое позорное бегство от захватчика Мелкора, Валар запираются еще крепче:
«Решили они прочнее закрепиться на своей земле — и возвели кругом гигантские стены… и поставили войско у входа в крепость, со стороны Валмарских равнин, дабы в нее никто не проник — ни эльф, ни человек, ни зверь, ни птица, ни какое–либо иное существо».
Подобная самоизоляция богов соответствует тому, что Генон в «Царе Мира» — книге, во многом созвучной с произведениями Толкиена, — называет сокрытием высшего начала. Будучи сокрытым, оно становится незримым и неощутимым. Но сокрыто это самое сокровенное высшее начало не на западе, а на востоке — в Агарте; хотя при этом Генон упоминает и про «белый остров», который, как принято считать, «лежит в дальних северных краях и считается обителью блаженных… В кельтских же традициях он известен главным образом как зеленый остров — пристанище святых и все тех же блаженных».
Впрочем, уточняет Генон, сокровенное высшее начало «сокрывается» только с наступлением калиюги, или, по Гесиоду, железного века; в самом деле, «современная эпоха — время сумеречное и смутное, и покуда оно не завершится само собой, сокровенное знание тем более должно оставаться сокрытым…»
Лишь по окончании Тридцатилетней войны (124)и заключении Вестфальского мира, продолжает Генон, «истинные розенкрейцеры (125)покинули Европу и подались в Азию».
Этот сокровенный уход очень напоминает бегство Валар. Впрочем, надо отметить, что, по Генону, сокровенное вовсе не значит восточное — в географическом смысле. И в качестве примера Генон приводит Туле (126), сокровенное место (Атлантида, второе после Гипербореи потайное место), где была сокрыта Первозданная традиция.
Однако вернемся к Толкиену и его «Сильмариллиону», из которого, среди прочего, явствует следующее:
«Тогда же песни предрекли исчезновение Валинора и появление очарованных островов, и что в прибрежных водах тех островов заведутся диковинные призраки».
Здесь Толкиен явно намекает на кельтский Сид — сказочный потусторонний мир, «что распростерся сетью по Туманным водам, дабы никто не смог подойти к нему со стороны моря».
Как напоминают известные кельтоведы Кристиан Гийонварк и Франсуаза Леру, «чтобы попасть в иной мир, необходимо переплыть океан или погрузиться на дно священного озера или источника… Во всяком случае, где бы ни находилась эта чудесная страна, человеку, полагаясь только на свои собственные силы, попасть туда невозможно».
То же самое и с прибежищем Валар: как отмечает Толкиен, «случилось так, как и предсказывал Мандос в Армане: Благословенный край отныне был закрыт для нолдор и всех посланцев, что спустя время повадились на запад; никто из них не сумел и близко подойти к Валинору, кроме одного–единственного легендарного, величайшего морехода», — читай Эарендила.
