Время Арагорна приходит в 3–м томе книги. Он глядит на ортханский Палантир, оброненный Гнилоустом, и понимает: с ним ему не страшен и сам Черный Властелин.

«Я… сумел подчинить Камень своей воле… Да… Враг видел меня, но не в том обличье, в каком ты видишь меня сейчас… Он был, по–моему, страшно поражен тем, что я объявился среди живых, ибо доныне он обо мне не знал… И вот как раз когда начинают сбываться его черные замыслы, вдруг он воочию видит наследника Исилдура и тот самый меч: я обнажил перед ним заново откованный клинок».

Арагорн намекает на Андрил — тот самый, что сродни Экскалибуру из легенд об Артуре. Меч этот перековали эльфы Элронда, и носитель его обретает истинно царское величие. Арагорн же как раз и воплощает образ «явившегося властителя», о котором говорится во всех величайших европейских традициях: именно такими властителями были Фридрих Барбаросса (63)и Людовик Святой (64).

В обстановке смутного времени Арагорн у Толкиена предстает как restitutor orbis terrarum (65), которому предначертано свыше покончить с вековым хаосом и Царством Тьмы. В этом и есть его главное предназначение. Арагорн проходит через Сумрачные Врата, и,

«вдохновленные его могучей волей, следовали за ним дунаданцы, а кони их так любили своих хозяев, что не убоялись даже замогильного ужаса, ибо надежны были сердца людей, которые их вели».

Затем все происходит, как в шестой песни «Энеиды» Вергилия:

«Мертвые следуют за нами, — сказал Леголас. — Я вижу тени всадников, тусклые стяги, как клочья тумана, копья, точно заиндевелый кустарник. Они следуют за нами».

Обращаясь к проклятым призракам, Арагорн вопрошает:

«Клятвопреступники, зачем вы пришли? — Чтобы исполнить клятву и обрести покой».

Спустившись в недра мироздания, Арагорн исполнил одно из самых главных своих предначертаний. Однако, чтобы стать властителем, как ему было предсказано, в нем должны были признать и чудотворца. Склонившись над умирающим Фарамиром, старая знахарка Иорета причитает:

«Ах, если бы Государь воротился к нам в Гондор — были же когда–то у нас Государи! Есть ведь старинное речение: «В руках Государя целебная сила». Так и распознается истинный Государь», — в точности как и французский король «распознавался» по тому, что излечивал от золотухи.

Позднее Арагорн признается своим друзьям:

«По–древнему я зовусь Элессар, Эльфийский Берилл, и еще Энвинъятар, Обновитель».

Арагорн подобен владетелю Грааля, чаши из животворно–целительного камня. Он снимает с груди зеленый самоцвет, подарок Галадриэли, подносит его к Фарамиру, дабы исцелить того от ран. Впрочем, врачует он и с помощью чудодейственных листьев целемы. И вот «у всех посветлело на душе: пахнуло росистым утром в том лазурном краю, о котором даже сияние зеленой весны — лишь бледное напоминание».

Таким образом Арагорн исцеляет трех раненых — Фарамира, Эовин (тайно влюбленную в него) и Мерри. Фарамир и Эовин получили ранения не только от врага, но и от самой судьбы, — и только любовь и преданность вернет обоих к жизни.

Вот тогда–то Арагорна действительно признают Государем:

«У входа в Палаты собрались люди — поглядеть на Арагорна, и толпа следовала за ним; когда же он отужинал, его обступили с просьбами вылечить раненых, увечных или тех, кого поразила Черная Немочь… Весь город облетел слух: «Поистине явился Государь». И его нарекли Эльфийским Бериллом, ибо зеленый самоцвет сиял у него на груди. Так и случилось, что предсказанное ему при рождении имя избрал для него сам народ».

Иначе говоря, по словам Эомера, все происходит, точно в сказке, потому что уж больно не походит на явь:

«Люди смотрели на него и думали — неужто приснилось им явление Государя?»

И тут Мерри произносит слова, которые в устах хоббита звучат довольно странно:

«Хорошо, конечно, любить то, что тебе и так дано, с чего–то все начинается, и укорениться надо, благо земля у нас в Хоббитании тучная. Но в жизни–то, оказывается, есть высоты и глубины: какой–нибудь старик садовник про них ведать не ведает, но потому и садовничает, что его оберегают внешние силы и те, кто с ними в согласии».

Впрочем, Мерри, со свойственной ему хоббитской проницательностью, постиг непостижимое — «глубину» и «высоту» того, ради чего боролись посвященные.

Средневековый мир пребывал в постоянном движении. В те времена не было ни государственных рубежей, ни территорий в современном понимании. А значит, не было надобности и в паспортах и визах. Да и к чему они в мире, который жил по законам движения и странствий.

Первыми странниками были неутомимые трубадуры и рыцари. Они странствовали в поисках друг друга, как в «Валлийце Персивале» или «Ланселоте», а когда в конце концов находили, то непременно с кем–нибудь сражались, если выпадал случай. Они без устали преодолевали препятствия, в том числе и неодолимые — Кипящий источник и особенно Гибельный престол возле Круглого стола, на который если кто и мог воссесть, так, пожалуй, только Избранник небес Галаад.

Как отмечал кто–то из хронистов XII века, «неуемной породы нормандцы» блуждали по лесам да большим и малым дорогам. Но были в те времена и отважные купцы и крестьяне, распахивавшие новь (кстати, по–своему — в символическом смысле — распахивали новь и странствующие рыцари), корчевавшие леса под пашни. Наконец, были паломники, ходившие в Компостелу (66), Рим или Иерусалим, а также их собратья по дальним странствиям рыцари–крестоносцы. Но только избранным из избранных было под силу преодолевать бурные стремнины. В самом деле, «завоевание Великого Мира зачастую представляется в виде мореплавания, потому–то лодка и считалась издревле символом католической церкви» (Ле–Гофф).

Лодка и стала тем самым кораблем, на котором Юлиан Милосердный (67), подобно новоявленному Христофору (68), унес Христа.

Странствие несет в себе духовный и символический смысл во всех традициях. Странствия Гильгамеша (69), Геракла, Синдбада, Ибн Аль–Араби (70)или Данте — это прежде всего духовные поиски, в которые устремляются истинные искатели приключений — люди в становлении, сильные и энергичные, готовые к преодолению любых препятствий ради достижения своих целей. И все это — своеобразные уровни посвящения, и у каждого из них свое название, например: сошествие в ад, плавание к далеким западным островам (например, к Аваллону (71) — согласно кельтской традиции) или к Северу мира, проникновение в некое зачарованное место или заколдованный замок, поединок с чудовищем вроде Цербера, стерегущего запретный вход. В мусульманской традиции существует Великий Путь, или шариат (72), который проходят все люди, — он выражается в соблюдении пяти основных религиозных правил (молитва, подаяние, паломничество…), — а также тарика (73).

Тарика — это «тропа», узкая стезя, по которой могут пройти лишь немногие. Каждая тарика ведет в одно–единственное место, где совершается перерождение «первозданного состояния», выраженное символически в высшем центре — своеобразном Монсальвате, как в музыкальной драме Вагнера «Парцифаль». Очевидное символическое значение заключено и в рыцарских странствиях: ведь каждое из них — то же посвящение. Сетанта, первое имя Кухулина (74), на бретонском языке значит «бредущий». То же самое означает, правда, по–гречески, и имя кельтского бога войны и красноречия Огмия. А алхимики усматривали определенную связь между «путем, проторенной дорогой… и сурьмяной рудой, или стибиумом… при том что греки называли серноокись природной сурьмы «стиби»; а стибия и есть дорога, путь, стезя, которой идет, к примеру, исследователь или паломник», — пишет Фулканелли в «Философских храмах».