«Но тьма объяла меня, и я блуждал в безначальном безвременье, путями, тайна которых пребудет нерушима».

Гэндальф попадает в то самое место, где, как гласит либретто Вагнера к его же опере «Парцифаль», сливаются пространство и время. Но Толкиен, в свойственной ему манере, касается свершающегося таинства будто вскользь, блестяще и тонко обрисовывая захватывающее мгновение перерождения и предоставляя читателю самому домыслить, что же сталось с Гэндальфом и что открылось его взору.

«Нагим меня возвратили в мир — ненадолго, до истечения сроков».

Он лишился старого платья — а это означает забвение, гибель его, прежнего. Гэндальф становится сродни дживе (61): он шагнул за грань жизни и смерти, вышел за врата восприятия.

«Я лежал один… Надо мною вершился звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному, слитному ропоту земного бытия…»

На выручку Гэндальфу подоспел орел Гваигир, Повелитель Ветров, — он вдруг почувствовал, что маг стал легок, как гусиное перышко, и увидел, как сквозь него просвечивает солнце. Гэндальф в определенном смысле дематериализовался. А некоторое время спустя облачился во все белое и стал вестником Владычицы эльфов Галадриэли, пославшей ему на помощь Гваигира–Ветробоя: Арагорну он возвестил, что ему тоже суждено пройти через царство мертвых, а Леголасу предрек, что он покинет Средиземье и переберется к морю. Гимли же, едва не обрушивший на него свою секиру, получил завет хранить доблесть; тогда–то гном и обещал: «С Гэндальфом я, конечно, дал маху, но уж в следующий раз рубанем кого надо на славу!»

Есть у Гэндальфа еще одна нелегкая задача — вызвать из тревожного полузабытья конунга Теодена. Войдя к нему в чертог с ясеневым посохом (ясень — священное дерево у скандинавских народов; вспомним хотя бы мировой ясень Иггдрасиль), он пробуждает его и подготавливает к славным делам. Потом Гэндальф наведывается к онтам, заключает с ними союз и таким образом предопределяет поражение Сарумана; а успевает он везде и всюду, напомним, верхом на стремительном Светозаре:

«Светозар летел… едва касаясь земли копытами, и от ужаса перед Белым Всадником враги обезумели…»

Но впереди его ждет куда более великое дело — борьба с Саруманом, падшим самодержцем Изенгарда. Саруман предлагает союз сначала Теодену, но тот отвергает его; затем — Гэндальфу, а тот в ответ только высмеивает его:

«Ах, Саруман, Саруман! Нет, Саруман, ты упустил свой жребий. Быть бы тебе придворным шутом, передразнивать царских советников — и глядишь, имел бы ты под старость лет верный кусок хлеба и колпак с бубенцами».

Потом он уже куда более серьезно требует у Сарумана ключи от крепости Ортханк и его жезл. И тут же сурово прибавляет

«Я тебе не дал разрешения уйти!.. Гляди, я уж не тот Гэндальф Серый, кого ты предал врагам. Я — Гэндальф Белый, отпущенный на поруки смертью! А ты отныне бесцветен, и я изгоняю тебя из ордена и из Светлого Совета».

С этими словами он ломает жезл Сарумана, лишая его самого магической силы.

День ото дня Гэндальф становится все сильнее: как он сам признается, «близится мое время». Отныне ему под силу противостоять самым грозным исчадьям врага и положить конец всем его злодеяниям. Но он отлично понимает, что полной победы удастся добиться только тогда, когда будет навеки покончено с Кольцом Всевластья — главным источником могущества Саурона. И потому все его могущество, как и силы Арагорна, о котором мы еще поговорим, будет нацелено на то, чтобы сбить врага с толку и дать двум хоббитам время бросить Кольцо в пылающее чрево Ородруина. Он же, Гэндальф, станет во главе воинства и поведет его на последнюю битву, а потом, узнав, что хоббиты справились с трудным делом, отправится их разыскивать на крыльях Гваигира.

Ну а что же сталось с Саруманом? Когда после победы Галадриэль и Гэндальф встречают его на своем пути, он напутствует их такими словами:

«Вы обречены, вы своими руками погубили себя. В скитаниях я буду тешиться мыслью, что, разрушив мой дом, вы низвергли свой собственный».

Саруман предрекает гибель царству эльфов и то, что вскоре им, а заодно и Гэндальфу, будет суждено покинуть Средиземье и отправиться к Серебристой Гавани. Саруман был очевидцем безуспешной войны, по крайней мере противоречащей закону круговорота жизни. И все же Саруман — один из наиболее примечательных персонажей «Властелина Колец». Он олицетворяет то, что в исламе, по словам Генона, называется «сахером» — получародеем, человеком, свернувшим с долгого пути, что ведет к Высшему знанию. Он — пример посвященного–неудачника. С другой стороны, Саруман в некотором смысле напоминает фашистского главаря, некого диктатора, убежденного, что лишь ему одному ведомо, как сокрушить силы зла (к примеру, тот же коммунизм, что в данном случае подразумевается само собой) его же собственным оружием.

Другое дело — Том Бомбадил, самый, пожалуй, неподражаемый герой Толкиена, балагур и весельчак, взявшийся невесть откуда, которым восторгается даже сам Гэндальф: не случайно у братьев по Кольцу возникает мысль именно ему отдать на хранение Кольцо, ибо он — сама святая неуязвимость. Так кто же такой Том Бомбадил, которому Толкиен к тому же посвятил целый сборник песен?

«На нем был синий кафтан, и длинная курчавая густая борода заслоняла середину кафтана; лицо — красное, как наливное яблоко, изрезанное смеховыми морщинками. В руке у него был большой лист–поднос, а в нем плавали кувшинки».

А после того, как Том Бомбадил вызволил их из цепких ветвей Старого Вяза, хоббитам уже «казалось, что лесному чародейству нет конца, что от этого дурного сна не очнуться».

Но если Гэндальф напоминает Мерлина, то Бомбадил — одного из персонажей романа Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом». Впрочем, вот как сам автор описывает своего героя:

«Подойдя поближе к тому селянину, заметил я, что голова у него как у медведя или какого иного зверя лесного: весь косматый, алоб, шириной больше двух пядей, сплошь облезлый».

Чудище это похоже на всех зверей сразу:

«глазищи как у совы, нос как у кошки, пасть волчья, а клыки что у кабана — острые, коричневые…»

Вот он, истый «Повелитель зверей» — дикарь, посредник между зверьем и людьми. Порой жертвенность подобных существ нужна для оживления мира и укрощения сил природы; но в данном случае «Повелитель зверей» всего лишь по–дружески указывает Ивейну дорогу к источнику. Памятуя о символическом значении источника, мы, очевидно, должны обратиться к толкованию магической сущности «дикаря», следуя за рассуждениями Фулканелли в его «Философских храмах»:

«Великий шут есть не кто иной, как мудрец, ибо опорой ему служит Мудрость… Так и дитя природы: он — Просвещенный, озаренный духовным светом и потому прозревший».

Обычный шут, в общем–то, тот же дикарь, наделенный, по мнению Фулканелли, философской мудростью.

И тут Бомбадил очень напоминает повелителя зверей Кретьена де Труа. К тому же, он еще и лесной владыка. Как отзывается о нем его супруга, таинственная красавица Золотинка, «ему подвластны леса и воды, холмы и долы… Том Бомбадил — всем хозяевам хозяин. Он знает наперечет все неведомые тропы, разгуливает по лесу и пляшет на холмах средь бела дня и темной ночи, никто и ни в чем ему не помеха».

Сам Бомбадил тоже говорит о себе загадками:

«Том из древней были: Том, земля и небеса здесь издревле были. Раньше рек, лесов и трав, прежде первых ливней, раньше первых бед и засух, страхов и насилий был здесь Том Бомбадил — и всегда здесь был он. Все на памяти у Тома: появление Дивных [эльфов], возрождение Смертных [людей], войны, стоны над могилами… Впрочем, это все вчера — смерти и умертвия, ужас Тьмы и Черный Мрак…»

Подобно Древню, Бомбадил — существо первозданное, возникшее в самом начале мироздания; существо, сохранившее в себе великую первородную силу, которой завидует даже Гэндальф. Бомбадил сродни фавну, лесному духу из «In illo tempore» — тех стародавних времен, когда мир был еще совсем юн. Потому–то он и хранитель леса, дикий дух, защитник природы и мира, каким был он еще до прихода в мир людей.