В начале 2–го тома Арагорн, Леголас и Гимли осматривают убитых орков.

«Среди мертвецов простерлись четыре крупных гоблина — смуглые, косоглазые, толстоногие, большерукие».

Гоблины служили Саруману, предавшему не только Гэндальфа, но и самого Черного Властелина. Со временем братья поймут, что птицы шпионили за ними с самого начала. Как позднее объяснил хоббитам онт Брегалад, ему тоже не раз случалось сталкиваться с птицами:

«Я люблю птиц, хоть они и болтушки, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему–то стали грубые, злые и жадные, они терзали деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились орки с топорами и срубили мои рябины».

Вот уж, действительно, прямо как у Хичкока: там, где объявились птицы, непременно жди беды. К счастью, после всех мытарств Гэндальф, восставший из бездны, встречается со Светозаром: «Теперь поскачем вместе и уж более не разлучимся до конца дней!»

Таким вот чудесным образом складываются отношения у мага с животным. Они, в конце концов, становятся единым целым: резвый и умный скакун вполне под стать своему хозяину — мудрому и доброму волшебнику.

Между тем Сэм и Фродо, предоставленные самим себе, встречают коварного Горлума, который может запросто уложить их одной лапищей и даже проглотить. Но не тут–то было — чудище вмиг становится как шелковое. При этом оно кажется жалким и омерзительно угодливым, потому что мысль о заветном «сокровище» сводит его с ума, хотя говорить о себе оно будет от третьего лица, впрочем, как обычно:

«Не надо нас обижать! Не позволяй им нас обижать, прелесть! Они ведь нас не обидят, маленькие добренькие хоббитцы?»

Укрощенный Горлум, заметив, что к нему прониклись доверием и воспринимают его всерьез, начинает вести себя по–другому:

«С этой минуты… шипеть и хныкать он стал реже и обращался к спутникам, а не к себе и своей прелести… он был приветлив и жалко угодлив».

Второе важное событие в жизни Горлума (после убийства Деагорла, который был ему единственным другом) случилось чуть погодя. Вернувшись к двум спящим хоббитам, он «бережно коснулся колена Фродо — так бережно, словно погладил». При этом Толкиен замечает:

«Если бы спящие могли его видеть, в этот миг он показался бы им старым–престарым хоббитом, который заждался смерти, потерял всех друзей и близких и едва–едва помнил свежие луга и звонкие ручьи своей юности, — измученным, жалким, несчастным старцем».

Но после перепалки с Сэмом, и во сне державшим ухо востро, Горлум снова сделался похожим на паука: «Невозвратный миг прошел, словно его и не было».

Горлум заведет хоббитов прямиком в логово Шелоб, к которой мы вернемся в другой главе. Сейчас же напомним про нее лишь то, что «все живое было ее еще не съеденной пищей и тьма была ее блевотиной».

Столь ужасающая прожорливость паучихи служит очевидной метафорой хищности и жадности, обуявших наше жестокое время — время массовой резни и массового же потребления, и вместе с тем очень напоминает следующие строки Рауля Ванейгема:

«Экономике, изменившей мир до неузнаваемости, остается лишь подсчитывать колоссальные потери. Изуродованная, опустошенная природа превратилась в хранилище отбросов — удобоваримую пищу для той же самой экономики. А пожирает она все без разбору — и, в конце концов, сожрет самое себя».

И в «Сильмариллионе» тоже сказано, что Унголиант, прародительница Шелоб, точно так же сожрала сама себя. Ужас, исходящий от паучихи, навеян страхом, который внушали Толкиену человеческая хищность и жадность.

Именно эти пороки руководят Сауроном, а задолго до него был им подвластен Мелкор, возжелавший превзойти своего повелителя и владыку Илуватара.

Но уже не раз упоминавшийся союз человека с конем примиряет нас с миром зверей. Гэндальф, как мы помним, седлает Светозара, а Теоден — Белогрива:

«Белогрив летел далеко впереди. Грозно сиял лик Теодена: видно, в нем возгорелась неистовая отвага предков, и на белом своем коне он был подобен древнему небожителю, великому Ороме в битве Валар с Морготом, на ранней заре Средиземья».

В этих строках Теоден преображается в берсерка (53), неустрашимого, безудержного, упивающегося своей несокрушимой силой и волей. Верхом на неотразимом, стремительном скакуне Теоден с размаху рассекает до седла черного знаменосца. Но тут

«Белогрив в ужасе вздыбился, высоко вскинув копыта, протяжно заржал и рухнул на бок, сраженный черным дротиком. Рухнул — и придавил конунга».

И вдруг появляется еще одно страшилище:

«Тяжелой тучей сверху надвинулась тень. О диво! Это была крылатая тварь: птица не птица — чересчур велика и голая, с огромными когтистыми перепончатыми крыльями; гнилой смрад испускала она».

Тварь, похожая на доисторического птерозавра, и впрямь была «исчадьем сгинувшего мира».

«Черный владыка отыскал эту тварь, щедро выкармливал ее падалью, покуда она не стала больше самой огромной птицы».

А появляется эта тварь неспроста: она — самый впечатляющий символ смерти.

В «Сильмариллионе» зверей куда меньше. И самые примечательные из них — Хуан, о котором мы еще поговорим, Глаурунг и паучиха Унголиант. Паучиха эта несравненно больше, чем даже самая лютая зверюга: она самое зло, властвующее над миром тьмы и стремящееся поглотить дневной свет навсегда. Однако в один прекрасный день Унголиант издохла, успев, правда, перед тем погубить своим ядом два Валинорских древа. А сдохла она так:

«Совокуплялась она со всякой поганью, а потом пожирала ее… Исчадья же ее продолжали плести поганые тенета по всей долине и после нее. Сказывали, будто там же она и закончила дни свои в незапамятные времена, когда, обуреваемая лютым голодом, сожрала самое себя».

Впрочем, другие звери у Толкиена рождаются, что называется, в добрый час, хотя смерть и их не обходит стороной… Так, Хуан «родом был не из Средиземья, а из Блаженного Края, и когда–то в Валиноре Ороме отдал его Келегорму, и тот стал ему добрым другом».

И все же гончий пес Хуан, на редкость сильный и смелый, проклят: оказавшись рядом с Келегормом, одним из семерых сынов Феанора, «он был отягощен проклятьем, павшим на нолдор: как говорилось в писаниях, он должен был встретить смерть, но не раньше, чем ему будет суждено схлестнуться с громадным волком — самым огромным на земле».

Но Хуан — пес не простой: проникшись любовью к Лучиэни, «он внемлет каждому ее слову. Хотя говорить словами ему случалось лишь трижды за всю свою жизнь, он, однако же, отлично понимал всех, кто умел разговаривать».

Той же Лучиэни он станет опорой, куда более верной, нежели неловкий Берен: «он смирил гордыню и позволил оседлать себя, как конь, как иной раз орки седлают волколаков…»

Хуан в пух и прах кромсает Сауроновых волколаков, прежде чем наконец добирается до самого Саурона. И вот, совершив много подвигов, он предрекает участь Берена и Лучиэни:

«Отныне будешь ты не в силах вызволить Лучиэнь из тени смерти, ибо так угодно судьбе. Ты же властен изменить свою долю… но ежели отступишься, не спасти тебе Лучиэнь — она умрет в одиночестве, или же придется ей тебе в пример бросить вызов судьбе — без всякой надежды, без малейшей уверенности».

Самому же Хуану суждено погибнуть в поединке с волком Кархаротом, ставшим благодаря проглоченному Сильмариллу почти неуязвимым:

«Яд морготский проник в плоть Хуана — рана его оказалась смертельной. Едва доковылял он до Берена, лег подле него и заговорил в третий раз в своей жизни, но лишь затем, чтобы попрощаться. Берен не проронил ни слова — только положил руку на голову Гончему, на том они и простились».

Вот так — строго и скупо — описывает Толкиен одну из самых трагических смертей в «Сильмариллионе».

Надо сказать, что во время скитаний Берена звери всегда выручают его, потому что знают от Лучиэни, понимавшей язык птиц, что он им не враг:

«О мытарствах Берена прознали все звери и птицы, да и Хуан предупредил их держать уши навостро и в случае нужды спешить ему на выручку. И вот Быстрокрыл с братьями–орлами воспарил над Морготским царством, дабы нести дозор из поднебесья…»