— Итак, попытаюсь угадать, чего вам хочется, — сказал мистер Стэнли Телятко, секретарь регионального профсоюза, своим бесконечно невозмутимым и зловещим голосом.

— И чего же мне хочется? — спросил я.

— Вам хочется стать помощником старосты ячейки печатников, — продолжал Телятко, мельком взглянув на мистера Годфри Иа, замсекретаря регионального профсоюза.

— Почему же мне этого хочется?

— Потому, черт возьми, что вы не хотите, чтобы вас уволили.

Услышав это, я занервничал. Диспозиция на данный момент такова: я сижу в своем закутке с полным ртом жевательной резинки, дымя как паровоз, нацепив по скрепке на каждый ноготь (и засунув в жопу линейку).

— Правда?

— Без вариантов. Три года, не больше, до перевыборов, а тогда вам даже светит стать старостой, если только чего-нибудь не учудите. По нашим меркам, это долго, у нас уже тоже были сокращения.

— Двадцать процентов по всему региону, — сказал мистер Иа.

— Правда ли, мистер Телятко, — спросил я, — что, если мы вступим в профсоюз, парочку из нас собираются вышвырнуть?

— Само собой. По крайней мере двух из пяти специалистов по продажам вышвырнут, это точно. Их необходимо вышвырнуть, чтобы остальные могли получать предусмотренные профсоюзом ставки. Если бы они уже состояли в профсоюзе, с ними никто ничего не мог бы сделать. Вот почему теперь вы хотите поработать на нас. Поработайте для нас, и вам не грозит оказаться на улице, когда ваша контора вступит в союз.

— Неужели? И Джон Хейн обо всем этом знает?

— Это кто такой? — рассмеялся Телятко.

— Джон Хейн, завотделом.

— Вот как?

В этот момент мистер Иа, которому чрезмерное ожирение явно мешало дышать, вытащил из оттопыренного накладного кармана записную книжку и сказал:

— Как насчет специальной подготовки?

— …А что? — спросил я.

— Вы подготовленный специалист?

— Ну, я считаюсь здесь кем-то вроде стажера.

— Нам это и так известно. По вам сразу видно. Вы только послушайте: «Стажер». Гор, этот парень просто блеск. Я имею в виду, тебе не придется быть… Киром Харди, чтобы обработать его.

— Простите.

— Вы прошли курс обучения по продажам? — продолжал мистер Иа.

— Нет.

— Стенографии, машинописи или чего-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Работали в провинции?

— Нет.

— А где-нибудь еще?

— Нет.

Но я рыжий, и мой папаша убил мою сестренку.

— Это плохо, — сказал мистер Иа. — Как думаешь, Стэнли?

— Конечно плохо, — ответил мистер Телятко, закрывая свои влажно блестящие глаза. — Все они здесь никудышные — не обижайтесь, Терри, лично к вам это не относится. Никто здесь ни хрена не смыслит в продажах. Вы это сами знаете. А настоящих продавцов держите подальше от работы. Вы, вся ваша команда, не могли бы и бесплатного билета продать, не созвав перед этим конференцию. От вашей публики меня тошнит. Любая задница, которая может поднести к уху телефонную трубку, становится кем? Продавцом, специалистом по продажам. Такая профессия. Такой род занятий.

— Но почему я?

Мистер Телятко поднялся. Он посмотрел в окно на аллею, и желтоватый свет словно припудрил его грубое, но альбиносистое лицо.

— Я тут у вас походил, всех видел. Видел и завотделом, мистера Ллойд-Джексона. Сидит эдак развалясь в своем кресле, будто он всю жизнь имел дела с такими людьми, как я. Небось думает, что мы думаем: «Мистер Ллойд-Джексон, с этим джентльменом непросто иметь дело». Ни фига. Мы думаем так: «Вот наглый бздунок, а? Да это же просто наглый бздунок, разве нет?» — Он поднес руку к щеке и нацелил на меня вытянутый указательный палец: «Бабах». И добавил: — Подумайте. Я вам перезвоню.

— Спасибо, — сказал я. — Большое спасибо. Мне тоже так кажется. Эти люди, — я неопределенно махнул рукой, — самое настоящее дерьмо. — (Они меня не защитят.) — Вы хотите добиться прав для людей, которые лишены всех прав. Я тоже этого хочу. Сделаю для вас все, что могу.

Пока не знаю, чего он от меня хочет. Но что бы это ни было, я это сделаю.

В довершение всего мне удалось бросить дрочить — огромное облегчение как для меня, так и для моего петушка. Пока воздержусь говорить, что завязал окончательно (кто, черт возьми, уверен в завтрашнем дне?); дело в том, что я просто позволил своему либидо впасть в умиротворенно-спокойное состояние, чего в последнее время оно от меня настоятельно требовало. «Ладно, — сказал я своему петушку, — твоя взяла». Так или иначе, на время (пока ты мне действительно не понадобишься) я перестану тебя задирать. Перестану будить по ночам и заставлять мучиться. Я не буду больше скулить, стонать и ворчать, когда ты отказываешься делать то, что я хочу. Иди своей дорогой, а я пойду своей. И никаких сцен.

(Вообще — ноль эмоций.) Это становилось уже действительно нелепо: попреки, скандалы. Помню соревнования по дрочке, которые устраивали мы с Грегори (и не только с ним), когда я был молод. Готово? Поехали! Это было все равно что пописать, ничего общего с желанием, просто позыв, на который тело всегда с готовностью откликалось. Конечно, потом — после того как у вас был настоящий секс — дрочка в значительной степени становится подменой, но сохраняет свою роль, свою автономию. (Я всегда считал, что дрочить — значит испытывать легкое разочарование, если на самом деле вам хочется трахнуться. Но перед этим не устоять, если на самом деле вам хочется именно что подрочить.) «Честное слово, — клянусь, мог бы я крикнуть ему, — мне не хочется трахаться, мне хочется подрочить!» «Ты сам это сказал», — ответил бы он и был бы абсолютно прав. Я старался думать (как я всегда думал, когда дрочил) о тех десяти или одиннадцати странных девицах, которые позволяли мне лечь с собой в постель — позволяли засунуть этот мускулистый отросток в себя по той единственной причине, что они этого от меня хотели. Где-то все они теперь? Кем стали? Это не было чем-то сексуальным; скорее это было чем-то из ряда вон выходящим и душераздирающим, когда они позволяли мне заходить так далеко. Я помню их тела — помню лицо, сиськи и пизду каждой из них, но я не могу вспомнить, не могу даже понарошку представить себе, почему они хотели меня настолько, что позволяли делать такое с собой. (Больше они не хотят. Я знаю. Я проверял.) И это было печально, как печален печальный секс, тут ничего не попишешь. Естественно, я погряз в порнографии, я устраивал ей пикники и брал ее с собой на проулки (в качестве консультанта, чем она, по сути, и является). Я оставлял чуть не половину зарплаты в порномагазинах. Я ложился в постель, зарывшись в ворох этого противозаконного, глянцево поблескивающего бестиария. Но кто все эти люди? Я не знаю их, они не любят меня, мы никогда не встретимся, это никуда не годится. Плюс — мне ни разу не удавалось кончить.

Стал ли я спокойнее, уравновешеннее? Возможно, нет, но я это чувствую. Впервые за много месяцев, впервые с того самого дня, когда все женщины на земле собрались и постановили никогда со мной больше не трахаться, а все мужчины собрались где-то еще, чтобы придумать, как превратить меня в бездомного бродягу, я почувствовал, что перестал скользить по наклонной, что уперся носком в последний бугорок, нашел опору в последнем кустике на краю пропасти.

Думаю, Джен не откажется переспать со мной. Я понимаю, что это звучит опрометчиво, что, вполне вероятно, я вообще когда-нибудь пожалею, что сказал это, но — думаю, Джен не откажется переспать со мной.

До последней недели я продвигался вперед более или менее привычными темпами (иначе говоря, никак), оставаясь, как всегда, неослабно тактичным и великодушным и, как всегда, неуклюжим и бестолковым, а Джен — Джен по-прежнему приоткрывала мне только одну сторону своей солнечной и бесхитростной природы. Косвенно, но часто я пытался выжать из нее рассказ о каких-нибудь старых душевных ранах или сегодняшних бедах (что, возможно, могло бы произвести впечатление на Великого и Ужасного), однако скоро стало ясно, что ее жизни катастрофически не хватало психических комплексов: с родителями она ладила, особых проблем с молодыми людьми не испытывала, работа ее пока устраивала, ей просто хотелось немного забавного. Увы, что касается забавного, то я вряд ли явился в этот мир, чтобы забавлять людей. Забава и я — две вещи несовместные. Кто же я тогда такой? И чего стоят все мои попытки? Не знаю, но подобные проблемы, должно быть, плавно вторгались в мои мысли вечером в прошлую среду, когда произошла эта из ряда вон выходящая сцена.