— Пожалуйста, садитесь, — сказала Хэтти.

Она никогда раньше не чувствовала себя дамой, хозяйкой, принимающей гостя, да еще такого особенного. В Денвере все было совсем не так.

Джон Роберт сел в одно из низких бамбуковых кресел, и оно предупреждающе хрупнуло. Джон Роберт переместился на подоконный диванчик. Хэтти нашла стул и села.

— Как поживаете?

— Спасибо, очень хорошо, — ответила Хэтти. Беседуя друг с другом, они не употребляли ни имен, ни обращений.

— Как тебе нравится дом?

— Ой, он такой замечательный! — воскликнула Хэтти с жаром, отчасти растопившим лед. — Это самый милый, самый очаровательный дом на свете!

— Я бы его купил для тебя. То есть, я хочу сказать, я бы мог его купить, но я знаю, что миссис Маккефри никогда не продаст. Вы с ней познакомились?

— Да, мы встречались, она очень милая.

— Да? — рассеянно переспросил Джон Роберт.

Хэтти сидела лицом к окну, и теперь, когда глаза привыкли к зеленоватому свету, философ пристально разглядывал ее млечно-голубые глаза, бледно-золотые переплетенные волосы, непорочную гладкость лица и шеи. Лицо не было накрашено, и нос чуть-чуть отливал розовым. Губы бледные, словно их лишь едва заметно обвели карандашом. Цвет лица и волос — не Линды, но строение лица очень ее напоминало.

— Да, — произнесла Хэтти, продолжая беседу ответом на его вопрос.

— Прекрасно, прекрасно… Ну что, ты рада, что кончила школу?

— Да…

— Ты уже… почти… взрослая.

— Да, и, пожалуйста, скажите мне, что я теперь буду делать?

От такого прямого вопроса Джон Роберт немало растерялся, поскольку был готов обсуждать эту тему, но не сразу.

— Нам надо подумать про университет в Англии. Ты ведь сдала экзамены повышенного уровня? [109]Мне прислали твой аттестат. Как вы поладили с отцом Бернардом?

Хэтти улыбнулась. Это была скорее ухмылка, чем улыбка молодой дамы — Хэтти развеселило воспоминание об отце Бернарде, который показался ей довольно потешным.

— Очень хорошо поладили.

— Что он велел тебе делать?

— Делать?

— Над чем работать, что учить?

— Ни над чем. Велел просто читать.

— Что читать?

— Что угодно.

— И что ты читаешь?

— «Les Liaisons Dangereuses» [110].

Хэтти, конечно, порылась в выцветших книгах, стоявших на полках Слиппер-хауса с довоенной поры. На этом экземпляре творения де Лакло еще виднелись выцветшие чернила школьного почерка Александры Стиллоуэн.

— А, да.

Джон Роберт, не бравший в руки ни одного романа со времени окончания школы, не слыхал и об этой книге; по названию роман показался ему неуместным, но он не стал заострять на этом внимания. У него мелькнула мысль: а что она знает? Страшно подумать.

— Что ты хочешь изучать в университете? — спросил он.

— Ну, наверно, языки, я же ничего другого не знаю. Мне нравится читать стихи… и рассказы… и всякое такое…

Возникла пауза.

Потом Хэтти сказала:

— Не хотите ли выпить?

— Выпить?!

Хэтти махнула рукой в сторону бамбукового столика со стеклянной крышкой, и Джон Роберт увидел там бутылку джина, бутылку вермута, бутылку тоника, контейнер со льдом и стакан.

Джон Роберт не пил спиртного, просто не ощущал потребности отказываться от трезвеннической семейной традиции. Но фанатичным трезвенником он не был и порой на приемах в угоду хозяевам выпивал стакан тоника или содовой с каплей вермута. Джон Роберт неодобрительно посмотрел на эту выставку житейских соблазнов.

— Я надеюсь, ты не пьешь?

— Боже, конечно нет! — со смешком ответила Хэтти, — Я в жизни не пробовала спиртного!

Она никогда не пробовала спиртного, подумал Розанов. Но попробует. И меня при этом не будет. Потом подумал: но я могу быть при этом. Почему бы не сейчас? Я могу присутствовать при ее первом глотке алкоголя, если уж мне не суждено быть при… Он сказал:

— Вели Перл принести еще стакан.

Хэтти вихрем умчалась. В коридоре она врезалась в Перл, которая, храня верность образу оперной служанки, подслушивала за дверью и даже нагнулась, чтоб заглянуть в замочную скважину.

— Он сказал принести еще стакан, — произнесла запыхавшаяся Хэтти.

Перл сбегала на кухню и вернулась. Девушки не позволили себе ни подмигивания, ни кивка, ни улыбки, ни многозначительного взгляда. Меж ними, по взаимному согласию, всегда действовало правило, запрещавшее шутки в адрес Джона Роберта и даже любые неуважительные отзывы о нем.

Хэтти вернулась со стаканом и встала у бутылок, держа его в руке.

— Смешать вам мартини? Я знаю как! — сказала она.

— Откуда ты знаешь?

— Марго однажды показала. Сказала, что в жизни пригодится.

Джону Роберту было неприятно слышать, что Марго чему-то учила Хэтти, но он обнаружил, что улыбается. Хэтти с таким жаром и готовностью держала стакан, в ней было что-то бесконечно трогательное, и единственный раз в жизни, на единый миг, чувства Джона Роберта к ней стали чистой радостью. Он грузно поднялся с диванчика.

— Я сам сделаю.

Он подошел к столу и забрал у Хэтти стакан. Положил туда лед, потом налил совсем чуть-чуть вермута и много тоника. Это был слабейший из всех возможных, но все же алкогольный напиток. Джон Роберт протянул стакан Хэтти и сделал такую же смесь для себя. Они продолжали стоять, и это было важно.

Джон Роберт отхлебнул смесь. Ему показалось, что спиртное сразу ударило в голову. Хэтти все так же стояла со стаканом в руке. Глаза у нее округлились.

— Пей, — сказал он и тут же почувствовал себя каким-то древним волшебником.

Хэтти пригубила напиток. Ей он тоже сразу бросился в голову.

— Ох!

Джон Роберт протопал на свое место, и оба сели.

— Вкусно, — сказала Хэтти.

— Ты скучаешь по Америке? — спросил он.

Он не часто задавал такие прямые и такие интересные вопросы. Он понял, что никогда ни о чем не спрашивал ее по-настоящему.

Хэтти задумалась. Она сделала еще глоток восхитительного напитка.

— По-моему, я не верю в Америку. Мне кажется, ее на самом деле нет. То есть для меня ее нет. Я ее выдумала.

Это было самое многозначительное наблюдение, какое Джон Роберт когда-либо слышал из ее уст, и оно показалось ему чрезвычайно интересным.

— Да, я тоже чувствую нечто подобное, хотя я там прожил дольше тебя. Но конечно, я вырос в Англии. А как ты думаешь, почему так?

— Не знаю… мне это только что пришло в голову, — ответила Хэтти, — Может, это просто переводная картинка, на которой нарисована вся эта огромность, большие пустые пространства — как будто человек не может охватить умом что-то настолько огромное. Как будто приходится делать специальное усилие, идти навстречу Америке, чтобы она вообще была. Европа никогда не вызывает такого чувства. И еще — отсутствие прошлого. Наверное, это очевидно.

При всей одержимости Джона Роберта внучкой ему никогда не приходило в голову, что она очень умна. Конечно, он знал, что она неглупа. Но она упорно не считала себя особенно умной, а Джон Роберт никогда не задумывался на эту тему. А вдруг Хэтти действительно умна, а вдруг (тут его посетила ужасная мысль) она когда-нибудь станет философом. Наследуется ли способность к философии? Ему не вспомнилось ни одного примера. Стараясь не терять головы, он сказал:

— Мне всегда казалось неубедительным физическое существование этой страны, как будто за настоящими пейзажами надо ехать куда-то еще. Может быть, дело в масштабах, а может, в том, что человек трудится над этой страной относительно недавно. Мы ведь узнаем себя в своих трудах.

— Но это и к диким местам относится. То есть Альпы, они более настоящие, чем Скалистые горы. Мне всегда казалось, что Скалистые горы — что-то вроде галлюцинации. Может, это из-за всех картин, которые мы видели.

Джон Роберт не видел никаких картин, но был готов развить эту тему.

— Художники предлагают нам образы. Европейское искусство началось гораздо раньше американского. Может быть, в Америке нас поражает явное отсутствие формы? Нам это может казаться переводной картинкой, ты очень верно сказала. Что бесформенно, то нереально.