Прибыв к дому 16 по Заячьему переулку, Том нервно ткнул пальцем в звонок, и тот едва слышно хрюкнул. Том ткнул еще раз, сильнее, и извлек громкое нелепое шипение. Дверь немедленно отворилась, и большое, дородное тело философа заполнило проем.

Джон Роберт ничего не сказал, но неловко отступил в темную прихожую, чтобы пропустить Тома, который неловко вступил в дом. Джон Роберт продолжал пятиться, Том следовал за ним, и таким образом они дошли до двери гостиной, где философ повернулся к юноше спиной и потопал вперед.

Снаружи стоял ослепительный апрельский день: синее небо, стремительные белые облачка, измученный ветром «оранжевый пепин Кокса», унылый забор, в котором местами не хватало штакетин, неухоженная, взъерошенная мокрая трава. Комната, напротив, была темная, узкая, с низким потолком, крохотным камином и каминной полкой, больше похожей на щель.

— Прошу садиться, — произнес Джон Роберт, — Прошу. Садиться.

Том осмотрел два безнадежно просиженных кресла с низкими подлокотниками и, поскольку повиноваться приходилось быстро, протянул руку, выхватил из-под бока у Джона Роберта чрезвычайно шаткий стул, поставил его на черный свалявшийся коврик у камина и сел.

Джон Роберт взглянул на кресла и дернулся, словно хотел сесть на подлокотник одного из них, но передумал. Том вскочил.

— Нет… сидите… я… там другой стул… в прихожей…

Джон Роберт протолкнулся мимо все еще стоящего Тома и вернулся с другим стулом, поставив его спинкой к окну. Затем закрыл дверь в прихожую. Оба сели.

Том почувствовал, что должен что-нибудь сказать, поэтому сказал: «Доброе утро», довольно сдавленно. Он не только никогда раньше не беседовал с Розановым, но даже не бывал с ним в одном помещении и не имел случая разглядеть его лицо. Да и сейчас это было нелегко, поскольку ослепительный свет бил философу в затылок, а от бегущих облаков комната словно кренилась, наподобие корабля.

— Мистер Маккефри, — сказал философ, — Я очень надеюсь, что вы простите мою вольность… если это вольность… что я попросил вас выслушать… то, что я хочу сказать…

Тому сжало сердце страхом, в котором он распознал чувство вины. На пути ему ни разу не пришло в голову, что Джон Роберт хочет его в чем-нибудь обвинить. Что он сделал? Что он мог сделать, чем навредил этому великому человеку, чем задел его, обидел, встревожил? Том обыскал свою совесть, которую тут же начало снедать глобальное туманное раскаяние. Каким из своих неидеальных поступков он согрешил? Быть может, Джон Роберт думает, что Том поощрял Джорджа… или подсказал Джорджу… Но, растерянно обвиняя себя в неизвестных грехах, Том почти сразу понял, что Джону Роберту тоже не по себе, а может, он даже боится чего-то.

— Пожалуйста, — сказал Том, — вы меня ничем не… то есть если я могу вам чем-то… быть полезен… или…

— Да, — ответил Розанов, — вы можете быть мне полезны…

Он уставился на Тома, сморщив изрытый лоб и выпятив большие, влажные, цепкие губы.

«Боже, — подумал Том, — Это точно насчет Джорджа».

— Но прежде чем я объясню… или, во всяком случае… представлю… то, что хотел… я задам вам несколько простых вопросов, надеюсь, вы не возражаете.

— Нет.

— И, с вашего позволения, как я уже упомянул в своем письме, я желал бы… точнее, я требую, чтобы все сказанное в этой комнате осталось между нами, или, выражаясь проще и сильнее, осталось тайной. Вы понимаете, что это значит?

— Да.

— Вы никому не передадите этого разговора?

— Да. То есть я хочу сказать, нет, никому…

Тому не пришло в голову оспорить это требование, которое, в конце концов, могло быть и необоснованным, ведь ему еще ничего не рассказали. Но власть философа над ним уже стала неоспоримой. В любом случае Том сейчас пообещал бы и это, и вообще что угодно — так велико было его любопытство.

— В таком случае я задам вам эти вопросы и надеюсь, что вы будете отвечать правду.

— Да… да…

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— Вы здоровы? По-видимому, да.

— Да.

Он хочет отправить меня в экспедицию, что-нибудь искать, подумал Том, какой-нибудь клад в Калифорнии.

— Вы учитесь в университете в Лондоне?

— Да.

— По какой специальности?

— Английский язык.

— Вам нравится эта специальность?

— В целом — да.

— Какой диплом вы собираетесь получить?

— Без отличия.

— Чем будете зарабатывать на жизнь?

— Пока не знаю.

— Чем бы вы хотели заниматься?

— Я бы хотел быть писателем.

— Писателем?

«Он хочет, чтобы я написал его биографию! — подумал Том. — Классно, можно будет поездить в Америку…»

— Что вы уже успели написать?

— Ну, в основном стихи, один-два рассказа…

— Публиковались?

— Только одно стихотворение в «Эннистон газетт». Но конечно, я думаю, я смогу написать все, что угодно… меня интересует биографический жанр…

— Вы ведь не собираетесь в философы?

— Нет… нет, не собираюсь.

— Хорошо. Скажите, вы в целом жизнерадостный человек?

— О да. Думаю, из меня выйдет хороший попутчик.

— Хороший попутчик? — Джона Роберта явно заинтересовал этот пункт.

— О да, у меня очень ровный характер, и я очень практичный.

Джон Роберт и Том, его биограф, секретарь, доверенный помощник, в путешествии по Америке, вокруг света, вместе… Джордж будет в ярости. О боже. Джордж. Может, это все-таки как-то касается его? Может, Розанов хочет, чтобы я надзирал за Джорджем? Том завороженно глядел на огромное лицо Джона Роберта, яростные желто-карие глаза, надутые волевые красные губы.

— Ваша семья — квакеры. Вы исповедуете эту религию?

— Я иногда хожу на встречи… встречи Друзей. Для меня это важно.

— В прошлое воскресенье ходили?

— Да.

— Хорошо. Вы с кем-нибудь обручены?

— Нет. Конечно нет.

— Вы… прошу меня извинить за эти вопросы… но… вы сожительствуете с какой-нибудь молодой особой?

— Нет.

Том опять обратился мыслями к зарытому кладу. Приключение, поиск. Это хорошо. Опасность? Это несколько хуже. «Он хочет завербовать меня в контрразведку! — вдруг осенило Тома. — Вот зачем вся эта конфиденциальность! Я откажусь. Мне не по силам. Но все равно классно, и я очень польщен».

— Но вам уже случалось… то есть… у вас уже есть сексуальный опыт?

— Да, но не очень обширный и не сейчас.

Если не считать того, что произошло вчера ночью.

— Вы гетеросексуальны?

— Да.

Точно, подумал Том, контрразведка. Это правда, что я гетеросексуален. Но если он спросит, не гомосексуален ли я вдобавок?

Джону Роберту не пришло в голову задать этот вопрос. Он погрузился в раздумья. Том, у которого слегка кружилась голова, уставился на философа, вглядываясь в его лицо на фоне струящегося сзади света. Ослепительные белые облака стремительно гнали узкую, накренившуюся комнату-корабль. Лицо Джона Роберта, огромное в своей власти и тревожной сосредоточенности, все время ускользало из фокуса. Вот сейчас он наконец скажет, подумал Том, хотя одному небу известно, что это будет. Том слышал и свое собственное частое дыхание, и розановское.

— Полагаю, вы знаете, что у меня есть внучка, Хэрриет Мейнелл.

Том растерялся. Он не слышал местных сплетен. Он смутно знал, что какая-то внучка существует, но никогда ее не видел, не думал о ней и совершенно не представлял, сколько ей лет. Может, он хочет, чтобы я сводил ее в музей естественной истории, подумал Том. Господи, как мне теперь выпутываться?

— Да.

— Ей семнадцать лет.

Это слегка меняло ситуацию. Ее нужно свозить в Лондон, сводить на «Гамлета»? Где она вообще? Он спросил:

— Она в Америке?

— Нет, она в Эннистоне, в Слиппер-хаусе. Вы разве не знали, что я снял Слиппер-хаус у вашей матушки?

— Нет.

Том решил, что не обязан подробно рассказывать о своих отношениях с Алекс, непонятных ему самому.

— Она там со служанкой, — добавил Джон Роберт с нелепой серьезностью.

— О… это хорошо…

— Она раньше никогда не бывала в Эннистоне.