Неста Уиггинс заливалась багрянцем, как всегда, когда приходилось вставать и выступать перед всеми. Она робела перед публикой, но сознательно заставляла себя выступать часто. Собрание решило выделить определенную сумму на перекраску молитвенного дома; Неста понимала, что должна встать и предложить отдать эти деньги на недавно открытый счет для постройки нового культурно-спортивного центра на Пустоши за каналом. (Казначей Натэниел Ромедж втайне вербовал сторонников покраски, гак как боялся именно таких чересчур совестливых прихожан, зная, что они попытаются найти более достойное применение собранным деньгам.) Однако именно в тот момент, когда Неста учащенно задышала и подалась вперед, чтобы встать, поднялся Уильям Исткот. Неста, довольная, расслабилась. На собраниях Друзей никто никогда не выступал после Уильяма Исткота. Ящерка Билль думал про свою жену Розу и про то, как Розанов вспоминал ее во главе семейных трапез в «старые добрые чистые времена». Еще он думал о том, что недавно сказал ему доктор Роуч. Уильям позволил себе соврать, когда Роберт справлялся о его здоровье. С ним что-то было не в порядке, но, скорее всего, это не рак. Завтра он едет в больницу. Он подумал о своем отце, который ко всем обращался по-квакерски, на «ты», а теперь, кажется, совсем ушел в невероятно далекое прошлое, словно жизнь самого Уильяма тоже стремительно, на глазах отходит в историю, словно те, кто вылепил, создал его, учил, подал ему драгоценные, незапятнанные примеры — родители, учителя, друзья, — уже собираются вокруг.
Когда он почувствовал, что должен подняться, сердце у него, как и у Несты, забилось быстрее. Он всегда стеснялся выступать. Он сказал:
— Дорогие друзья, мы живем в век чудес. Наши дома полны устройств, которые изумили бы наших предков. Но в то же время наша любимая планета охвачена страданием, ей грозят катастрофы. Ученые и мудрецы дают нам глобальные советы по борьбе с глобальными бедами. А я хочу сказать что-нибудь о простых, добрых мелочах, которые, оказывается, все еще есть в нашем мире, рядом, рукой подать. Давайте любить то, что близко, простые, добрые, хорошие вещи, которые находятся рядом; давайте надеяться, что в их свете к нам, может быть, придет и другое добро. Давайте ценить невинность. Ребенок невинен, взрослый — нет. Давайте длить и лелеять невинность детства, которую мы находим в ребенке, а потом заново открываем в себе. Покаяние, обновление жизни — решаемая задача, стоящая перед каждым, — это, по сути, возвращение к невинности. Будем воспринимать эту задачу именно так — возвращение к некой простоте, что-то совсем не сложное для понимания, не далекое, а очень близкое благо. И давайте будем без колебаний проповедовать нашей молодежи, делиться с ними прекраснодушием, которое, может быть, когда-нибудь станет им защитой. Глубокий цинизм нашего общества слишком быстро проникает во всех, от юношей до старцев, запрещая нам говорить, им — слушать и, путем ужасной подмены, заставляя нас стыдиться доброго. Привычка все высмеивать уничтожает интеллект и здравый смысл, то есть уважение. Давайте ценить непорочность — не осуждением других и жесткими правилами, но уважением, мягкостью, неприятием неразборчивости, понимая хрупкость тайны человеческих отношений. Давайте делать и хвалить то, что создает простую, размеренную, открытую, правдивую жизнь. И потому давайте на деле изгонять дурные помыслы. Когда они приходят — завистливые, жадные до чужого, циничные мысли, — будем изгонять их делом, как делали люди в стародавние времена, зная, что изгоняют сатану. Будем же искать помощи в чистоте, обращая свои мысли к хорошим людям, к своим лучшим делам, к прекрасным и благородным произведениям искусства, к чистым словам Христа в Евангелии, к творениям Господним, повинующимся Ему по природе. Помощь всегда рядом, лишь попроси. Обратиться — значит отвернуться от чего-то и повернуться к чему-то другому, и это может происходить не только каждый день, но и каждую секунду. Бегите цинизма, заявляющего: наш мир столь ужасен, что незачем и беспокоиться, незачем бороться, вселенная гибнет, и нет смысла выполнять свои повседневные обязанности, можно забыть о чистоте нравов. Но когда угодно можно делать тысячи мелких дел для других, даря им и себе новую надежду. Бегите и расплодившегося злорадства, что утешается чужими грехами и пороками, чернит других, чтобы наша собственная серость в сравнении казалась белизной, радуется падению и позору ближнего, в то же время оправдывая наши собственные падения и лелея наши собственные тайные грехи. А самое главное — не отчаивайтесь, ни в судьбе всей планеты, ни в потаенных глубинах сердца. Сумейте увидеть зло в себе, исправьте то, что можно исправить, а что нельзя — принесите с верой и любовью в ясный свет целительного милосердия Божия.
Уильям сел, чувствуя, что сердце все еще колотится. Он склонил голову и сложил трясущиеся руки. Он спрашивал себя: что это за высокопарный стих на меня нашел, откуда это во мне? Потом его пронзило воспоминание о словах врача, и он задрожал от слабости и страха.
Тишина длилась, звеня эхом слов Уильяма, и каждый из собравшихся пообещал себе что-нибудь исправить в своей жизни. «Какая же я скотина, — думал Брайан, — а ведь мне так повезло, у меня такая милая, хорошая жена, такой замечательный сын, и надо обязательно сходить навестить Алекс, как можно скорее, и, черт побери, перестать ненавидеть все и вся». «Милый, милый Уильям, — думала Габриель, — как же я его люблю, да, мне хватит уже быть такой чувствительной дурой, и нельзя больше думать злобных гадостей про Стеллу, и нужно по-другому думать о Джордже, но как?» «Надо перестать воображать всякие странные вещи про Руфуса, — думал Адам, — и еще надо быть добрей к отцу, разговаривать с ним и не дразнить его». «Надо все честно сказать Гектору, — думала Антея, — и забыть про Джоя Таннера». «Нужно приналечь на учебу, — думал Никки Роуч, — и не падать в койку с первыми попавшимися девушками» (но от этого ему было жаль отказываться). «Хватит тратиться на одежду, это безумие какое-то», — думала миссис Роуч. «Может быть, лучше еще раз собрать комитет, прежде чем красить здание?» — думал Натэниел Ромедж. «Наверное, хватит подтасовывать счета, — думала миссис Ромедж, — Может, рассказать Нату, что я химичила с бухгалтерией? Нет». Мисс Лэндон думала: «Мне надо лучше готовиться к урокам и даже, чего проще, перестать ненавидеть учеников». «Надо время от времени ходить к мессе, отцу будет приятно, — думала Неста Уиггинс, — и нельзя больше быть такой самодовольной. Я ведь на самом деле отвратительная грешница. Правда же?» У миссис Брэдстрит на совести был довольно серьезный грех, имеющий отношение к ее покойному мужу. Иногда ей казалось, что она проклята навеки, иногда — что надо все рассказать полиции (а что из этого им уже известно?). Она решила, что пока последует совету Уильяма Исткота и исповедует свою дилемму перед Богом. Хотя… она и раньше уже это делала, без всякой пользы. Эмма думал: «Нужно съездить навестить маму, нужно сходить к учителю пения и нужно… не знаю как… стать хоть немного не таким… ужасным». Том думал: «Я невинен, я добродетелен, я всех люблю. Я и дальше буду таким же невинным и добродетельным, буду всех любить, ах, как я счастлив!» Что думал Зед — неизвестно, но поскольку он по натуре состоял в основном из любви, то, возможно, ощутил прилив бытия.
«Кресло — важный элемент картины», — часто говорила Алекс. Сейчас она пыталась воплотить этот принцип в обстановке Слиппер-хауса. Она принесла бамбуковое кресло с розорой подушечкой и поставила его напротив эстампа восемнадцатого века, изображавшего купальню того же периода — сооружение дивной красоты, снесенное для постройки Института. Вышло хорошо. Был воскресный вечер. Колокола Святого Олафа, отчетливо слышные в сырую погоду при западном ветре, украшали расплывчатые, мягкие сгущающиеся сумерки. В Слиппер-хаусе горели все лампы, работало отопление, ставни были закрыты. У каждого окна изнутри были ставни, все расписанные молодым художником Недом Ларкином, которого открыл Джеффри Стиллоуэн. Самая грандиозная сцена, запечатлевшая всю семью в саду Белмонта, украшала гостиную первого этажа, но окна в мир фантазий мистера Ларкина открывались во всех комнатах. В большой спальне, где сейчас стояла Алекс, на ставнях над приоконным диванчиком серебряный дирижабль пересекал синее небо, а снизу, с земли, на него глядел пес, черно-белый терьер, Алекс его смутно помнила, но кличку забыла. Ставни и занавески на втором этаже давно никто не трогал, оказалось, что в них полно пыли, моли и пауков. С помощью Руби Алекс вычистила весь дом как следует и теперь могла наслаждаться им единолично. Работать молча в компании Руби было тяжело. Как непринужденно мать Алекс болтала бы все время, ободряя служанку, поощряя ее.
