Дорогой мой N!

Благодарю за Ваше письмо, полученное мною до востребования в один из моих редких визитов в Афины. Я с интересом прочитал содержащиеся в нем новости, хотя должен признаться, что Эннистон и все его жители теперь кажутся мне очень далекими и, с позволения сказать, провинциальными! Так значит, Диана стала наконец дамой или чем-то вроде! Я желаю ей всяческого счастья. В том, что она исчезла из моей жизни, я усматриваю знак свыше. Ее присутствие дало бы пишу недоразумениям и сильно повредило бы моей решимости. Суть моих новостей невозможно выразить, но я могу изложить некоторые факты. Жизнь на горе Афон у меня не сложилась (не по чьей-либо вине, просто святые старцы не блещут интеллектом). Затем произошел инцидент в Дельфах, о котором я попытаюсь Вам рассказать, если мы когда-либо встретимся снова. Я знаю, что Вы отличаетесь широтой взглядов по поводу того, что Вы называете паранормальными явлениями, а я — религиозным опытом. По поводу последнего — воистину, я кое-что узнал с тех пор, как прибыл в эту возвышающую страну. Меня также наконец привели к ясному видению моего подлинного призвания. Я, а также другие люди (сколько нас, хотел бы я знать) избраны для борьбы за то, чтобы религия на этой планете не прекратила свое существование. Только истинная религия спасет человечество от непросветленного, неисправимого материализма, от технократического кошмара, в котором детерминизм становится истиной для всех, кроме горстки непоправимо растленных людей, которые сами — сбитые с толку рабы заговора машин. Вызов брошен, и в глубоких катакомбах дух пробудился к новой жизни. Но успеем ли мы, сможет ли религия выжить, а не погибнуть полностью вместе с нами? Мне было откровение, что это важнейший и единственный вопрос нашего века. Что нам необходимо — это абсолютное отрицание Бога. Даже слово, даже имя должно исчезнуть. Что же тогда останется? Всё, в том числе Христос, но полностью переменившееся, разложенное до последней, абсолютно обнаженной простоты, до атомов, электронов, протонов. Что снаружи, то и внутри, что внутри, то и снаружи: старая песня, но понимает ли ее кто по-настоящему? Жизненно важно то, что я теперь живу в пещере. Точнее, это небольшая заброшенная часовня, щель, выдолбленная в скале. Не спрашивайте, как я ее нашел. Я живу в уединенном месте у моря, окруженном белыми камнями и ярко-зелеными соснами. Я сделал деревянный крест. По ночам светляки служат мне лампой. Я живу у подножия мира и не могу выразить, как ясно он сияет на меня, свет незапятнанного Добра. Мой хлеб чист, как камни, я пью из ближайшего ручья. Удивительно, но англиканская церковь назначила мне крохотную пенсию, хоть я и не нуждаюсь в ней, поскольку крестьяне из ближайшей деревни взяли меня под свое покровительство (они думают, что я сумасшедший) и ежедневно приносят мне дары в виде хлебов и рыб. Я не сомневаюсь, что с наступлением холодов кто-нибудь принесет жаровню. Так я и живу. Я проповедую своей пастве на греческом языке Нового Завета, и, к моему удивлению, они меня понимают. (Я также изучаю их patois [141].) Если никто не приходит, я проповедую морским птицам. Что же я проповедую? Что Бога нет и что даже красота Христа — ловушка и ложь.

«Нет ничего, кроме Бога и души», а поняв это, поймешь, что и Бога тоже нет. А если нужно реальное, истинное — взгляни на эти камни, этот хлеб, этот источник, эти морские волны, этот горизонт с его чистой, ничем не нарушенной линией. Нужно лишь смотреть чистым оком — и духовный мир вместе с материальным сольются в единой вибрации. (Это открылось мне в Дельфах.) Сила, которая спасает, бесконечно проста и бесконечно близка — под рукой.

Я не могу продолжать. Изрекать слова, которые неизбежно будут поняты неправильно — святотатство. Мои простые крестьяне понимают мой греческий лучше, чем Вы поймете мой английский. Когда и как буду я призван к более обширному служению, и буду ли — сие мне неведомо. Быть может, мне придется странствовать, а быть может, в конце весь мир придет ко мне сюда, а может быть, я умру скоро и в безвестности. А пока что я сею вокруг себя семена истины, как могу. Пусть чистое дуновение духа подхватит их, чтобы они упали на плодоносную почву.

А теперь к тому, что Вы пишете в своем письме про Джона Роберта: думаю, Вы ошибаетесь. Вы слишком заинтересованы, для вас это — зрелище. Я думал о нем и молился за него, как и сейчас молюсь. Я был его последним учеником и провалил экзамен. Если бы я знал то, что знаю сейчас, я мог бы спасти и его, и Джорджа. Джон Роберт попросил меня не говорить о Джордже, и я согласился, потому что боялся его и потому что мне было лестно его внимание. Когда я заговорил о пастырском долге, он ответил: «Да вы сами в это не верите», и я склонил голову, и петух прокричал трижды. И так случилось, что я оказался свидетелем трех убийств: двух — совершенных Джорджем, и одного — совершенного этим философом (возможно, в этом есть некая мораль). Джон Роберт умер потому, что увидел наконец испуганными, широко раскрытыми глазами тщету философии. Метафизика и человеческие науки становятся невозможными в результате проникновения морали в обыденную, ежеминутную человеческую жизнь: понимание этого факта и есть религия. Вот что завидел вдалеке Розанов, ковыряясь в вопросах добра и зла, — и понял, что это обращает в чепуху все его софизмы.

Нет никакого «по ту сторону», есть только здесь, бесконечно малое, бесконечно великое и бесконечно требовательное настоящее. И об этом тоже я говорю своей пастве, разбивая их надежды на сверхъестественный иной мир. Так что, видите, я оставил всякую магию и проповедую святость без чудес. Это и только это может быть религией будущего, и только это может спасти Землю.

Но я пишу на воде. Я отдам это письмо одному из своих прихожан. Не ведаю, достигнет ли оно почты. Прощайте, дорогой мой N, моя рука поднята — я благословляю вас.