— Я не собираюсь искушать вас видениями славы, — продолжал мистер Хэнуэй, — Я знаю, что мне это не удастся, да и в любом случае не стал бы! Без сомнения, вас ждет слава, но сейчас нас это не должно занимать. Вам пора перейти на другой уровень, начать покорение новых вершин. Я как учитель всегда поощрял вашу природную скромность. Но вам пора осознать, признаться самому себе, каким удивительным инструментом вы владеете. Нельзя пренебрегать божьим даром, голосом, для какого писал Пёрселл. Ваш контртенор должны услышать, должны услышать музыку, написанную специально для вас!

— Ее не так уж и много, — мрачно сказал Эмма. Он сидел на стуле у рояля. Сегодня он еще не пел. Может быть, и не споет.

— Бах, Монтеверди, Вивальди, Скарлатти, Кавалли, не говоря уж о Генделе, Пёрселле и иных песнописцах, божественнейших из всех, что когда-либо творили, а вы говорите «не так уж и много»! Такому пуристу, как вы, должно хватать и немногого, лишь бы оно было совершенно! Ваш голос обладает строгой красотой, чистейшей из всех голосов музыкальностью. Он как никакой иной музыкальный звук способен воздать честь прекраснейшим словам, которые век гениев повенчал с совершеннейшей музыкой. Кроме того, вы самой музыке обязаны сделать так, чтобы ваш голос услышали. Больше композиторов начнут писать для контртенора. Пусть его называют выдуманным голосом, но ведь и само искусство — плод ума. Мы уже видим революцию в музыке. Старый голос, новый голос, чтобы воспеть Господу новую песнь! [119]— С этими словами мистер Хэнуэй воздел руки к небесам, — Скарлет-Тейлор, вы должны уделять больше времени, больше! Время — это ваше топливо. Конечно, вы скоро закончите учебу в университете и сможете сосредоточиться на музыке, но уже сейчас вам надо петь с группой, научиться работать со старинными инструментами — хватит быть волком-одиночкой. Ну хорошо, мы потом поговорим об этом, а сейчас давайте споем. Что возьмем для разминки, что-нибудь игривое? Народную песню, любовную песню, что-нибудь из Шекспира?

Эмма автоматически встал. Он высморкался (обязательная процедура перед пением). Мистер Хэнуэй тронул клавиши рояля и предложил несколько песен. Эмма спел три песни из любимого набора мистера Хэнуэя: «Дай забыть уста твои» [120], «Сердце горестью гнетет» [121]и «Ох ива, зеленая ива» [122]. («Ну и мрачная же была компашка», — заметил мистер Хэнуэй.) Потом они пели вместе. Знаменитый «Клуб радости», кружок хорового пения, организованный мистером Хэнуэем и процветавший, когда Эмма впервые свел знакомство с учителем, отошел в прошлое, как и многие другие приятные вещи в жизни мистера Хэнуэя; но тот при всей своей музыковедческой педантичности сохранил прочное ощущение, что музыка — это радость. Они спели каноном «Эй, друже Джон» [123], потом «Серебряного лебедя» [124](мистер Хэнуэй извлек из себя замечательное сопрано), потом «Маните, сокольничьи, маните» [125], «Азенкурскую песню» [126], потом, импровизированными частями, «Ясеневую рощу» [127]. Эмма ничего не мог поделать — стоило только запеть, и его охватило невероятное счастье.

— Хорошо, хорошо, только не старайтесь стоять так неподвижно, я же вам уже говорил, вы певец, а не часовой, ну хорошо, некоторые певцы слишком скачут, но вы чересчур боитесь показать что-нибудь лицом или руками, не надо этой чопорности, слишком сильное чувство приличия сковывает художника, это род эгоизма, отдайтесь, расслабьтесь, дайте музыке самой петь через вас, как сказали бы японцы! И держите звук выше, выше, не думайте о своих связках — засядьте у себя во лбу, ощутите его как обширное пространство, полное пустот, пещер, где вибрируют свободные спиральные колонны воздуха! Вибрируют! Вы по-прежнему не достигли того абсолютного высокого пианиссимо, которое улетает в пространство, превращаясь в тонкий шепот чистого звука, словно едва заметно дрожит тонкий-тонкий стальной язычок камертона. Ах, вам еще столько предстоит сделать… иногда мне кажется, вы просто плывете по течению.

Увещевания мистера Хэнуэя, зачастую перегруженные метафорами, всегда сопровождались усиленной пантомимой.

— А теперь, дорогой мой, давайте займемся специальными упражнениями, а потом перейдем к «Magnificat» Баха, я хочу услышать ваше «Esurientes»…

После урока Эмма вышел на залитую солнцем улицу. Опять он не смог ничего сказать мистеру Хэнуэю. Прикрывая глаза рукой, Эмма опять ощущал оглушенность, головокружение, вертиго чудовищного одиночества и потери, где струились бесконечные молчаливые снежинки, ослепляя его и убивая всякий смысл. Он вспомнил сон — ему снилось, что он блуждает в обширных вибрирующих пещерах, в отчаянии понимая, что они ледяные, глубоко в толще ледника, и что здесь он скоро упадет на колени и умрет.

— Неужели обязательно жить в темноте из-за этих кретинских цветочков? — спросил Брайан.

— Мне хочется иметь рядом что-нибудь живое.

— А я — не живое? Хочешь, я буду залезать на подоконник, когда ты моешь посуду.

— Извини, пожалуйста, я их передвину.

— И еще, лучше бы ты не курила в кухне, ты куришь над раковиной, и дым попадает всюду…

Прошло два дня после событий в Слиппер-хаусе (тогда была суббота, а сегодня — понедельник). Габриель и Брайан завтракали на кухне в Комо. Брайан был сердит — частью оттого, что был понедельник, частью оттого, что Габриель, потянувшись ночью за стаканом воды, который она всегда держала под рукой, стукнула обручальным кольцом по стеклянной крышке ночного столика, разбудила Брайана и он не смог опять заснуть.

Адам сидел на стуле в углу, держал на коленях Зеда и почти неслышно шептал ему. Габриель, не спрашивая, знала, что говорит Адам: он объясняет, что уходит всего-навсего в школу, очень скоро вернется, а Зед пусть будет хорошей собачкой и не беспокоится. Зед каждый раз слушал эти утешительные увещевания с интересом, бодро блестя глазами и время от времени подаваясь вперед, чтобы лизнуть Адама в нос. При виде этой сцены душа Габриель наполнилась привычной смесью сильнейшей любви и сильнейшего страха, причем каждая из эмоций подстегивала другую.

Адам был в школьной форме — «прикиде», который тогда понравился Хэтти: в синем джерси, коричневых вельветовых бриджах и синих носках. Вчера вечером Брайан и Габриель опять спорили, в какую школу отдавать Адама в будущем. Габриель не хотела отсылать его из дому, но думала, что городская школа «слишком груба». Недалеко от города, по пути в Лондон, располагалась небольшая частная школа для старших классов, с неплохой репутацией, из Эннистона туда ходил школьный автобус, и Адам вполне мог быть приходящим учеником. Брайан сказал, что это совершенно исключено, слишком дорого, тем более что скоро он останется без работы. «Боже, — воскликнула Габриель, я впервые об этом слышу!» Брайан сказал, что имел в виду — скоро наступит повальная безработица. И что не так с городской школой, это хорошая школа, Джереми Блэкет там замечательно преподает математику. А как же французский и латынь, сказала Габриель, у Адама они так хорошо идут, в городской школе французский учат только с четырнадцати лет, а про латынь и вовсе не слыхали. Брайан сказал, что безумно устал и пойдет спать.

Глядя на Адама и Зеда, Габриель думала об ужасной сцене на пляже и о своем приключении с рыбой. Она никому о нем не рассказала. Эта сцена связалась у нее в голове со странным происшествием прошлой недели. Габриель была одна дома, после обеда, мыла кастрюли на кухне, услышала, что Зед лает в саду, и, выглянув меж цветочных горшков, увидела нечто поразительное: по газону бежал совершенно голый мужчина. Габриель не успела увидеть, откуда он появился — перелез через забор или подошел по боковой дорожке. В тот момент, по-видимому, он поставил своей целью выбраться из сада и для этого перелезть через один из заборов — тот, что справа, или тот, что в конце сада; он попробовал и тот и другой, но как-то беспомощно, для проформы. Оба забора состояли из вертикальных деревянных дощечек футов пяти высотой; на том, что в конце сада, были еще прибиты два горизонтальных бруса, на том, что справа, — нет, но там росли кусты со множеством веток, на которые можно было поставить ногу. Габриель увидела, что бегущий обут в коричневые туфли на шнурках, на босу ногу. У него были засаленные, довольно длинные седые волосы, а на лице, которое Габриель хорошо разглядела, отражались сосредоточенность и беспокойство. Он пытался залезть на старый куст розмарина, с громким треском ломая хрупкие ветки и втаптывая их в землю. Поначалу испытав краткий шок от увиденного, Габриель все же не испугалась странного незнакомца. Она боялась за него, ей было его жалко: он был такой уязвимый, бледный, перепачканный, с немолодым дряблым телом. Он тщетно цеплялся обеими руками за верх забора (неровный и занозистый, как было известно Габриель) и неуклюже пытался опереться ботинками о покатые поперечные планки, а ботинки все время соскальзывали. Все это время Зед продолжал с яростным лаем плясать у ног мужчины. Габриель представила себе, как незнакомец сидит верхом на этом ужасном, остром, неровном заборе, и растерянно прикрыла глаза рукой. Ей захотелось выбежать в сад, успокоить пришельца, пригласить его в дом, дать ему одежду и чашку чаю. Но к этому времени ей уже стало страшно. А если он буйный? Может, надо позвонить Брайану и в полицию, позвать кого-нибудь на помощь? Наверное, нужно запереть двери? Она побежала в прихожую, потом опять в кухню, чтобы запереть дверь, опять выбежала в прихожую, взяла телефонную трубку и снова положила на рычаг. Она решила, что должна выйти в сад. Она поспешила обратно к кухонному окну, но в саду уже никого не было, и Зед не лаял. Габриель отперла дверь и вышла. Зед потрусил к ней, сияя от сознания выполненного долга. Габриель поискала в саду, заглянула через заборы и в сарай, но мужчины нигде не было; он исчез, как галлюцинация. Габриель медленно пошла обратно в дом. Она решила не звонить в полицию. Вдруг полиция его арестует, будет с ним плохо обращаться, посадит в тюрьму, а если его оставить в покое, может быть, он опомнится и найдет дорогу домой или кто-нибудь проявит к нему доброту и позаботится о нем, как и она могла бы сделать, если б только была чуть похрабрее! Она вспомнила про индуса из Купален, которого так и не нашла. Вечером она рассказала эту историю Брайану, но шутливо, небрежно, чуть посмеиваясь, а потом вдруг расплакалась. Брайан решил, что она пережила что-то ужасное и храбрится. (В каком-то смысле это и было ужасное переживание — беспомощная, тщетная жалость.) Он сказал, что ей нужно было позвонить в полицию, но теперь уже нет смысла. (Брайан не любил связываться с полицией, поскольку старался избегать шума и любой известности, в результате которой его имя могло попасть в газеты.) Однако на следующий день, будучи в конторе, он передумал и позвонил в полицию, но Габриель ничего не сказал. Габриель, увидев на пороге полисмена, мгновенно решила, что Адам или Брайан мертвы. Когда полицейский невозмутимо объяснил ей, зачем пришел, она от облегчения потеряла дар связной речи.