– Вот в этом-то весь Макс, – торжественно заметил Зип. – У него все шло в дело. Все, что может дать проектор или камера. Даже ошибки, ляпы. Ты посмотри, что он умел делать с бликами на пленке или с неровными склейками. Вот как в «Иуде». Кино – Макс знал его вдоль и поперек. – Он усмехнулся. – Я ему сказал, слушай, Макс, у нас все киномеханики с ума свихнутся: порывы вроде есть, а поди найди. А Макс говорит, да не будут они на это время тратить, во всяком случае показывая такую второсортицу. На это-то и был расчет. Что киномеханики будут себе гонять картину, есть там порывы или нет. Черт бы их драл, они мало заботились – сгорит у них пленка или нет. В те времена они даже крупнобюджетные фильмы не особо хранили после показа. А с «Доктором Зомби» вот что произошло: они повырезали из него кадры и испортили всю картину. Повырезали все сцены с шаманом и девушкой. Слишком, мол, сексуально. А это, возможно, была лучшая роль Ванды Маккей[180]. Вырезали – и все. Обрезали концовку, когда банда зомби приканчивает доктора. На студии сказали, что они не могут делать картин, в которых зомби побеждают. Так что ножничками – чик! И великолепная концовка, в которой линчуют доктора, летит к чертям. Но Макс-то это иначе видел. Он им говорил: «Зомби побеждают. Оглянитесь вокруг. Людям нравится быть зомби». А они все равно взяли да вырезали. Если из фильма вырезали последнюю сцену, то какой это, к черту, фильм?! Но им-то на это было наплевать. Свиньи. Им нужна была всякая дрянь.

– А как вы это делали – проскользы? – Зип, вероятно, ждал этого вопроса, но его ответ я предвидел.

– А, так тебе хочется узнать? – Он упрямо фыркнул. – От меня этого никто не узнает.

– А это? – спросил я, показывая на трубку у меня в руке. – Как вы это назвали?

Ответил он только после того, как протянул руку и выхватил у меня трубку.

– Саллиранд, – сказал он. – Так это Макс назвал. Что, не понимаешь. Ты что, не знаешь, кто такая была Салли Ранд?[181]

– Я слышал про нее, – ответил я. – Она была танцовщица.

– Стриптизершей она была – понял? Вот именно это оно и есть – раздеваловка. Раздевает фильм, дает тебе возможность увидеть, что там под ним.

– Ничего подобного раньше не видел, – сказал я ему.

– Откуда тебе было видеть? – самодовольно сказал Зип. – И больше не увидишь. Это Макс изобрел, чтобы можно было вставлять свое тайное. Только глаза у него были такие, что ему эта штука была не нужна. У него было второе зрение во всем, что касалось кино.

– Тайное? Например.

– Например, вроде того, что ты видел с этой раздеваловкой. – Он уже прятал странный маленький прибор в коробку.

– А как он сделан? – спросил я. – Вы знаете?

– Конечно, знаю. Его любой шутер может сделать. Всего-то и делов, что пара линз да светорассеиватель. Да еще маленькая такая штуковина для преломления лучей – ее Макс сам придумал. Потому что нужно, чтобы все встало на свои места, а это довольно-таки непросто. Но если, кроме этого, у тебя ничего нет, то у тебя нет вообще ничего.

– Как это?

– Потому что самое главное – это то, что у тебя на экране. Если у тебя нет светораздвоения, то ты и с саллирандом ничего не увидишь. Это все равно что ключ без замка. Ясно?

– Конечно, – сказал я так, будто что-то понял. – А вы мне не дадите саллиранд на денек-другой?

– Только через мой труп! – отрезал Зип, потом повторил эту фразу еще более мрачным тоном, чем огорчил меня: он и без того уже обитал в теле, которое слишком походило на труп.

Как можно тактичнее я попытался возразить.

– Вы что, никому не хотите открыть, как Касл делал такие вещи? Никогда?

Он словно всю свою несладкую жизнь ждал возможности ответить на этот вопрос. Ответ Зипа был похож на выстрел.

– Ты думаешь, Максу это понравилось бы после того, что они с ним сделали? Да ни в коем разе. Заставили его выпрашивать работу у этих бездарных жмотов. У Кацмана, Гальперина и всей этой шатии-братии[182]. Он для них Фу Маньчжу[183] делал. Ты только представь себе – это Макс-то!

Я видел, как от злости сжались его челюсти.

– Но ведь у него и друзья были, разве нет? – спросил я. – Люди, которые им восхищались и хотели с ним работать. Вы мне говорили, что, когда удача от него отвернулась, ему помогали Карл Фрейнд и Мурнау[184].

– Это да. Немцы – они вместе держались. Кроме этой важной шишки фон Штернберга – уж такой высокомерный сукин сын! Только почему бы им было не подбросить ему какой работенки? Даже в плохие времена, когда он дошел до ручки, он мог такие фильмы делать – куда там им. Да с самого начала, когда он работал с этим, как его, Лени… Паулем Лени. Ведь весь свет в «Коте и канарейке» делал Макс[185]. А эта сцена на молоковозе, когда кругом огонь, как в аду? Тоже Макса рук дело. Ну, Лени-то хоть и сам был хорош, да и вообще парень неплохой. Он всегда Максу должное отдавал. А вот возьми ты этого Эдгара недоумка Ульмера – тут дело совсем другое. Господи ты боже мой. В «Черном коте» Макс снял ему все лучшие кадры, сценарий переписал, замысел изменил. А знаешь, сколько он за это получил? Курам на смех.

– Интересно, – заметил я. – Потому что вообще-то Эдгара Ульмера сегодня высоко ценят. Некоторые его фильмы называют шедеврами.

Зип уставился на меня; от удивления глаза у него чуть не вылезли на лоб, словно я его огрел дубиной.

– Ульмера? Кто же это его ценит?

– В основном французские критики. Главным образом за «Черного кота» и «Объезд».

– Французские? Ты хочешь сказать – из Франции? – Непритворный гнев исказил его лицо. Я спрашивал себя – не извиниться ли перед ним? – Мамочка моя! Это уж какой-то беспредел! Ты говоришь… Ты говоришь об Ульмере? Об Ульмере?

От отвращения он посерел. Я не упустил случая воспользоваться подвернувшейся возможностью.

– Вы же понимаете, что в ваших силах восстановить репутацию Касла. Есть немало режиссеров, которые ничего не пожалеют, лишь бы научиться необычным приемам, о которых вы можете им рассказать.

Он раздраженно фыркнул.

– И кто же это будет учиться у меня, а? У этого маленького уродца, у карлика-коммуняки? Вышвырнули меня пинком под жопу – и все дела. Так что обойдутся. – Потом, посопев немного себе под нос, он поднял на меня глаза и лукаво улыбнулся: – Да ты и половины того не знаешь, что мы с Максом делали. – Ему явно хотелось поделиться со мной, и потому я молча ждал, а он, присосавшись к своей сигарете, делал одну за другой удушающие затяжки.

– Эд Дип? Ты о таком слыхал?

– О ком?

– Эх ты, а еще в университете! Эд Дип. Древнегреческий парень.

– Вы имеете в виду Эдипа? Греческую трагедию?

– Именно. Мы с Максом хотели кино о нем сделать.

– Правда? Это интересно.

– Значит, ты считаешь, что это интересно? Ну, тогда я тебе скажу. Макс хотел, чтобы камера была глазом этого типа.

– Здорово. Рассказ от первого лица.

Зип скорчил гримасу.

– Первого лица… Ну ты и сморозил, профессор. Фильм должен был показать все эту историю так, как ее видел этот Эд. Теперь ты понял?

– Кажется, да.

– Черта с два ты понял, – брюзгливо проворчал в ответ Зип. – Этот тип был слепой. Ты что, этого не знал?

– Да, он ослепляет себя. Но это происходит в конце. Конечно, у Софокла есть еще одна трагедия, которая начинается, когда Эдип уже слеп. Она называется…

– Да, да, да. Вот о ней-то я и говорю – та, где он слепой. По ней-то Макс и хотел снять кино. Его глазами. Уловил?

Ничего я не уловил.

– Вы имеете в виду темный экран? Совсем темный? Но на что же тогда смотреть?

Зип начал смеяться, но внезапно разразился приступом мучительного кашля. Он любил щелкнуть «профессора» по носу; он получал от этого удовольствие в моей компании. Когда ему удалось набрать в легкие достаточно воздуха, он продолжил.