Я нашел Шарки у бассейна – мертвецки пьяного и все еще голого в компании пяти-шести таких же голых людей. К моему удивлению, он живо откликнулся на мое предложение – «реквизиция», вот здорово, именно так он это себе и представлял. «Класс!» – заорал он. Не вполне отдавая себе отчет в том, насколько важно соблюдать конфиденциальность, он громко пригласил своих собассейников присоединиться к нам. Когда мы пустились через лужайку, некоторые из них – хотя и не все – взяли на себя труд надеть халаты или обвязаться полотенцами. Они, в свою очередь, по пути приглашали других. К тому времени, когда наконец добрались до машины, мы представляли собой сборище налетчиков-любителей, производившее столько шума, что можно было услышать в самом дальнем конце владения. К счастью, шум производили не только мы. Джазовый оркестрик, расположившийся на крыше виллы, наполнял ночной воздух резкими звуками.

Если бы кто-нибудь заснял события следующего часа, то Шарки, Гейтс и компания вполне могли бы соперничать с кистоунскими копами[123]. Шарки заверил меня, что вскроет машину ровно за тридцать секунд – это не проблема. «Только багажник», – сказал я ему, зажигая спичку за спичкой, чтобы осветить замок. Он без толку провозился несколько минут, после чего одна из подвыпивших девиц решила ускорить процесс и, выковыряв здоровенный камень, швырнула его в заднее стекло. Ее друзья, желавшие тоже принять участие в веселье, принялись колотить другие окна.

– Ну просто класс! – вопил Шарки, пробираясь в машину через заднее окно. – Я заведу эту телегу за тридцать секунд ровно.

– Нет-нет, – сказал я. – Мы не собираемся угонять машину. Машина нам не нужна.

– Мы не угоняем машину? А что мы тут тогда делаем, амиго? – спросил он.

– Мы воруем фильм.

– Какой фильм?

– В машине лежит фильм. В багажнике.

– Нет, не в багажнике, – сказал Шарки. – Вот она – на заднем сиденье.

Я заглянул в темный салон машины. И верно – Шарки развалился на картонках с пленкой.

– А я думал – в багажнике, – сказал я.

– Так это фильм или это не фильм? – спросил Шарки и начал перекидывать мне через окно коробки. Только уложив коробки пирамидой, я понял, что моя машина отсюда далековато.

– Шарки, – сказал я, разглядывая тяжелые коробки, – а ведь нам еще нужно отнести все это на другую сторону дома.

– Нет проблем, – успокоил меня Шарки. – Все, слушай меня. Нужна помощь, – закричал он.

Тем временем несколько человек вовсю трудились над «мерседесом» Юргена – разбивали фары, отрывали дворники, прокалывали покрышки. Другие, зачарованные этим зрелищем, стояли и глазели на происходящее. По призыву Шарки они похватали картонки с пленкой.

– Веди нас, бвана! – пропел Шарки, поставив картонку с пленкой себе на голову. – В буш. Трам-та-ра-рам.

Догадавшись, что бваной называют меня, я направил стопы в темноту, не очень четко представляя себе, куда идти. Поиски моей машины в безлунной ночи стали настоящим кошмаром, но волновало это, похоже, меня одного. За мной следовала разношерстная охотничья экспедиция пританцовывающих и поющих пьянчуг, они несли на голове коробки с пленками и веселились на славу. Шарки подгонял нашу странноватую группку диким гиканьем и барабанной дробью, которую выбивал из коробки на своей голове. Бог знает, сколько времени мы бродили вокруг виллы – мне казалось, что несколько часов, но наконец я увидел свою машину.

Когда коробки были погружены на заднее сиденье, я послал Шарки сообщить об этом Клер, но уверенности, что он ее найдет, у меня не было. Я вел машину, испытывая чувство вины и страх, что буду пойман. Но бояться было нечего. Вряд ли кто-либо из участников налета наутро смог бы вспомнить события прошедшей ночи. Вполне вероятно, что и я сам к утру все забуду. Я последовал совету Клер и, прежде чем отправиться на поиски Шарки, опрокинул еще пару стаканчиков. И тем не менее на пути домой мне не давала покоя одна мысль. Я не сомневался, что мои забулдыжные носильщики потеряли две-три коробки. Может быть, кто-то из них все еще бродит по владению Голдштейна с потерянными катушками на голове. На заднем сиденье лежало не больше пяти коробок, а должно было быть раза в два больше.

Я спас только половину детей райка. Как это объяснить Клер?

– Ты потерял не две-три коробки, ты все потерял к чертям собачьим.

– Как это?

– Весь фильм. Ты его потерял.

– Но он в машине. На заднем сиденье.

– Да, в машине есть фильм. Но это не «Les Enfants du Paradis».

– He «Les Enfants du Paradis»?

– Нет.

– А где же «Les Enfants du Paradis»?

– Тебе лучше знать.

Клер нависала надо мной, а я сидел, потупясь, за кухонным столом и поглощал крепкий кофе, чтобы кофеиновой подушкой смягчить удары дубинкой по моей голове. Слыша ее настойчивые вопросы, я чувствовал себя как боксер, повисший на канате. Ну и видик у нас был – у обоих. С красными глазами, опухшие, немытые – меньше всего были похожи мы на людей, беседующих о детях райка.

Как я узнал, Клер сломалась перед рассветом и остаток ночи провела у Чипси, деля ковер гостиной с десятком других выбывших из строя загульных гостей. Поздно утром ее довезли до дома, где она и нашла меня – я все еще спал. Она принялась тузить меня, я проснулся, увидел ее гневный взгляд, услышал вопросы: «Где он? Где?»

Я ей сказал, что фильм на заднем сиденье, но добавил, что по пути, наверно, потерял пару коробок. Она бросилась к машине и скоро вернулась, меча громы и молнии, и сообщила, что я потерпел полное фиаско.

– Там было так темно, – слабо защищался я. – Нет, я не проверял надписи на коробках. Да и зачем? Я хотел побыстрее закончить. Шарки устроил такой шум. Послушай, Клер… Я боялся, что нас схватят.

– Всех? Сколько народа в этом участвовало?

– Ну, несколько десятков. Их Шарки привел. Они курочили машину, пели…

Клер упала на стул и отобрала у меня кофе.

– В общем, ты обосрался. Фильм в конце концов достался этому нацистскому клопу. Бог ты мой, я бы с удовольствием кинула в кого-нибудь бомбу. Может, в тебя.

– Но я ведь украл какой-то фильм. Я это точно помню. Какой фильм лежит в машине?

– Что-то под названием «Иуда Касл», – застонала Клер.

– «Иуда Касл»? Что-то я такого не слышал.

– Неужели? Можешь себе представить, и я не слышала. А что, если это один из шедевров Юргена? Если так – я его сожгу.

Никому из нас особо не хотелось нести фильм из машины на обследование, но в конце концов я все же притащил пять побитых коробок с тридцатипятимиллиметровой пленкой. На нескольких картонках все еще виднелись остатки печатей, бирок, написанных по трафарету слов – все по-немецки. А по бокам каждой картонки Judas Kastell. Или Kastell Judas – написанное быстрым крючковатым росчерком. Я развязал все коробки и обследовал жестянки внутри. Они были в целости, плотно закрыты и без вмятин, словно их почти и не трогали все это время.

Пока я занимался с коробками, Клер сидела за кухонным столом, оплакивая свою потерю.

– Каждый день своей жизни я теперь буду помнить, что какая-то фашистская гнида, бежавшая от справедливого суда, смакует мой любимый фильм. Некоторые актрисы вынуждены были спать с ним, чтобы он не препятствовал съемкам. Я этого прежде не знала. Проклятье! Проклятье! Проклятье!

Эту печальную тему она исполняла с несколькими вариациями, но лейтмотив оставался неизменным: виноват во всем я. Я пытался утешить ее, но не очень успешно.

– Но что-то мы все-таки получили, – заметил я с неубедительной улыбкой на лице. – Не думаю, что это работа Юргена. Это художественный фильм на тридцатипятимиллиметровой пленке. Смотри-ка, что я нашел.

Я вытащил грязноватый пакет с бумагами, засунутый в одну из коробок. Там лежало несколько писем, написанных от руки на английском, и другие, напечатанные на машинке на немецком, были еще и листы, похожие на рукопись, – с пометами и исправлениями на полях. Последние были на французском – плотно набранный текст на обычной машинописной бумаге, которая от времени пожелтела и стала ломкой.