– Расскажи им.

Он не открывает глаз.

– Кенни, – говорю я. – Эти мужики разделают тебя под орех и не спросят, как звали.

Он открывает глаза, пытается заглянуть в мои.

– Поднимите его, – говорю я.

Я подхожу к стене напротив двери. К ней приклеена газетная вырезка.

– Ближе.

Они подтаскивают его, прижимают лицом к серой масляной краске.

– Читай, Кенни, – шепотом говорю я.

У него на зубах кровь.

– Смерть арестованного от руки полицейского остается безнаказанной, – читает он заголовок вслух.

– Ты что, хочешь стать следующим Лиддл Тауэрсом, [4]мать твою?

Он судорожно глотает.

– Отвечай мне.

– НЕТ! – кричит он.

– Значит, садись и начинай рассказывать, – ору я, толкая его на стул.

Ноубл и Радкин улыбаются, Эллис внимательно следит за моими действиями.

– Итак, Кенни, нам известно, что ты был знаком с Мари Уоттс, – говорю я. – Каким образом твое барахло оказалось у нее дома? Это все, что мы хотим знать.

Его лицо опухло, глаза покраснели, и я надеюсь, что у него хватит мозгов, чтобы понять, что в данный момент я – его единственный друг.

– Я потерял свои ключи, – говорит он в конце концов.

– Да ладно, Кенни. Мы ж не в угадайку играем.

– Я правду говорю. Я забрал кое-какие вещи у своих родственников, а потом потерял ключи, и Мари сказала, что я пока могу оставить все это у нее.

Я смотрю на Эллиса и киваю.

Следователь Эллис изо всех сил бьет Кенни кулаками по лопаткам.

Кенни с воплем падает на пол.

Я наклоняюсь к нему, смотрю ему прямо в глаза.

– Расскажи нам все как есть, лживый ты кусок черного дерьма.

Я снова киваю.

Двое рядовых втаскивают Кенни обратно на стул.

Он раззявил свой пухлый розовый рот, вывалил белый язык, прижал руки к плечам.

– Но чего-о же мы ждем в этот ра-адостный миг, – запеваю я, остальные присоединяются.

В камеру заглядывает какой-то полицейский и со смехом закрывает дверь.

–  Но чегоо же мы ждем в этот ра-адостный миг, но чего-о же мы ждем…

Я подаю сигнал, и все прекращается.

– Ты ведь ее трахал. Так и скажи.

Он кивает.

– Не слышу, – шепотом говорю я.

Он сглатывает, закрывает глаза и шепчет:

– Да.

– Что да?

– Я…

– Громче.

– Да, я ее трахал.

– Кого?

– Мари.

– Какую Мари?

– Мари Уоттс.

– Что, Кенни?

– Я ее трахал, Мари Уоттс.

Он плачет большими жирными слезами.

– Глупая ты обезьяна, мать твою.

Я чувствую руку Радкина на своей спине.

Я отворачиваюсь.

Ноубл подмигивает.

Эллис смотрит на меня не отрываясь.

Вот и все.

На сегодня.

Я стою в коридоре, возле столовки.

Я звоню домой.

Никто не отвечает.

Они все еще в больнице или уже спят. В любом случае она – в отключке.

Я вижу ее отца на койке, вижу, как она ходит взад-вперед по отделению, носит Бобби на руках, пытается укачать его, чтобы не плакал.

Я кладу трубку.

Я звоню Дженис.

Она отвечает.

– Опять ты?

– Ты одна?

– Пока да.

– А потом?

– Надеюсь, что нет.

– Я постараюсь приехать.

– Еще бы.

Она кладет трубку.

Я смотрю на истертый пол, на следы ботинок и грязь, на свет и тени.

Я не знаю, что делать.

Я не знаю, куда идти.

Грязный старинный английский городишко? Как этот старинный английский городишко оказался здесь? Знаменитый массивный серый дымоход его самой старой фабрики? Ему здесь не место! С какой стороны ни загляни, между ним и смотрящим не торчит никакое ржавое копье. Так что же и это за копье, откуда оно взялось? Может быть, по приказу Ее Величества, для казни целой оравы грабителей из разных концов Империи? Так и есть, и цимбалы звенят вслед длинной королевской процессии, следующей во дворец. Десять тысяч шпаг сверкают на солнце, три тысячи танцовщиц рассыпают цветы. За ними следуют белые слоны в сине-бело-красных попонах и полчища слуг. И все же труба маячит позади, там, где ее не может быть, и на пике никто не корчится в страшных муках. Останься! Неужели фабричный дымоход – такое же недостойное зрелище, как и ржавая железная пика рамы старой перекосившейся кровати? Останься! Мне двадцать пять и больше, в честь этого – праздничный звон колоколов. Останься.

Телефонный звонок.

Я знал, что это – Билл. И я знал, что ему от меня нужно.

Я потянулся через коричневую подушку, старые желтые романы, россыпь серого пепла, снял трубку и сказал:

– Резиденция Уайтхедов.

– Произошел еще один случай. Ты нужен мне здесь. Я положил трубку и рухнул в мелкую канаву, которую сам себе вырыл в простынях и одеялах.

Я уставился на потолок, на парчовый абажур, на облезшую краску и трещины, напоминающие сплетение вен.

Я думал о ней, я думал о нем, колокольня церкви Св. Анны возвещала рассвет.

Телефон зазвонил снова, но я уже закрыл глаза.

Я проснулся в поту, словно насильник, после снов, в которых сам себе не мог признаться. Деревья за окном висели в раскаленном воздухе, раскачиваясь, как плакучие ивы, черная река, похожая на лаковую шкатулку, луна и звезды, вырезанные из гардин, заглядывали сверху в мое темное сердце:

Мальчик, забытый всем миром.

Я подтащил свою старую сумку по вытертому ковру к комоду, замер на секунду перед зеркалом, набитый жалкими костями потрепанный костюм, в котором я спал, в котором меня посещали сновидения, в котором я прятал свою шкуру.

Люблю, люблю, люблю.

Я сел перед комодом на табуретку, которую смастерил своими руками в студенческие годы, приложился к виски и стал размышлять о Диккенсе и его Эдвине, [5]обо мне, о моем и обо всем твоем:

Эдди, Эдди, Эдди.

Я подпевал:

«Однажды мой принц придет ко мне»,или, кажется, это было «Если б знала я, что ты придешь, пирог бы испекла»?

Ложь, которую мы произносим вслух, и ложь, которая остается недосказанной:

Кэрол, Кэрол, Кэрол.

Какой замечательный человек:

Надрочившись вдоволь, лежа на спине на полу ванной, пытаясь дотянуться до туалетной бумаги.

Я стер сперму с живота и смял бумагу в комок, пытаясь выкинуть их из головы.

Искушения Святого Джека.

Опять этот сон.

Опять мертвая женщина.

Опять вердикт и приговор.

Опять, все начинается опять.

Я проснулся, стоя на коленях на полу возле кровати, с руками, сложенными в благодарственной молитве Спасителю за то, что я – не убийца из собственных снов, за то, что он жил и простил меня, за то, что ее убил кто-то другой.