— И не раз.

Мэтью не мог себя заставить сказать своему собутыльнику, что и без того это знал.

— Ну, вот так, — заявил Грейтхауз, хотя Мэтью не очень понял, что в этом разговоре «так» и как именно «так». Они то говорили о Слотере, то сразу же о приключениях Грейтхауза в индейской деревне. Мэтью казалось, что Грейтхаузу там понравилось — когда он понял, что из этой глуши вернется.

Сидели они в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит. Это был первый вечер после возвращения Мэтью, и милостью хозяина таверны Феликса Садбери Мэтью сегодня кормили и поили за счет заведения. Многие пришли поздравить его с возвращением, в том числе Ефрем Оуэлс и его отец Бенджамин, Соломон Талли, Роберт Деверик и Израиль Брандьер. Мэтью вежливо, но твердо отказывался говорить что бы то ни было, кроме того, что преступник, за которым их с Грейтхаузом послали, мертв. Дело закрыто. «Ха, для „Уховертки“ бережешь?» — спросил Израиль, но Мэтью сказал, что больше этих захватывающих историй в листке Мармадьюка не будет, и предложил поклясться на Библии, если ему не верят.

Вечер шел своим чередом, интерес к делам Мэтью таял, поскольку он все также не пускался в разговоры, и посетители отплывали от него прочь, отвлеченные собственными заботами. Мэтью все же отметил, что на него косятся люди, которые думали, что знают его насквозь, и пытаются понять, что же изменилось в нем за месяц странствий.

Одно изменилось точно: теперь он куда больше верил в призраков, потому что сегодня днем видел на улице и Прохожего По Двум Мирам, и Ларк Линдси. Несколько раз.

И даже сейчас, сидя с Грейтхаузом и допивая третью рюмку, был уверен, что кто-то сидит справа и позади от него. Если чуть повернуть голову, можно рассмотреть уголком глаза индейца с черной краской на лице и в перьях, выкрашенных темно-зеленым и индиговым, привязанных к пряди на голове кожаным шнурком. Конечно, если посмотреть прямо, то Прохожего там не было, но уголком другого глаза можно было увидеть белокурую девушку, стоящую у столика, где играли в шахматы Ефрем Оуэлс и Роберт Деверик.

«Я привел их с собой сюда», — подумал он. Сколько они здесь захотят остаться — сколько будут тут оставаться, — он не знал. Но они были его друзья, как и многие другие, и он был им рад.

— На что это ты все время косишься? — спросил Грейтхауз.

— На тени, — ответил Мэтью и объяснять не стал.

Придя в тот день к дому Григсби, когда Том уже сел на «Золотой глаз», Мэтью постучал в дверь, и Берри ему открыла. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Он разглядывал ее, стоящую в солнечном свете, вспоминая, как думал, что умрет во тьме, а она будто застыла с его именем на губах. А потом она завопила: «Мэтью!» — и потянулась к нему, а ее дед издал жуткий рев, отталкивая ее в сторону и сжимая Мэтью в сокрушительных объятиях.

— Мальчик мой! Мальчик мой! — орал Мармадьюк, и большие синие глаза светились в рамках очков, и тяжелые белые брови дергались на лунном круглом лице. — Мы боялись, что ты погиб! Господи, мальчик мой, заходи! Все-все расскажешь!

Все-все — это было как раз то, что Мэтью решительно был настроен не рассказывать, даже когда Мармадьюк поставил перед ним на столе бисквиты с медом и кружку горячего рома. Берри села рядом, очень близко, и Мэтью не мог не заметить и не ощутить, что ему приятно, когда она то и дело кладет ему руку на руку или на плечо и поглаживает, будто хочет убедиться, что он настоящий и не развеется как сон.

— Рассказывай, рассказывай! — требовал Мармадьюк, и правая рука его будто сжимала невидимое перо, готовая записывать прямо на столе.

— Прости, не могу.

— Но так нельзя! Твои читатели требуют!

— Мое дело не допускает публичности. Так что больше этих статей не будет.

— Чушь! Я из тебя сделал знаменитость!

— Это слишком дорого обошлось, — возразил Мэтью. — Отныне я рядовой гражданин, работающий, чтобы себя прокормить.

Мармадьюк дернул со стола тарелку с бисквитами, но тут заметил руку Берри на рукаве Мэтью и подвинул тарелку обратно. Вздохнул.

— Ну ладно. У меня все равно чернила кончаются. Но! — Он победно поднял палец. — Есть еще история Серого Волка. Правда?

Мэтью пожал плечами. Если Грейтхауз хочет идти по этой извилистой дороге — что ж, его лошадь и его телега. Точнее было бы сказать, его тачка и его задница.

Берри надела желтый плащ и вышла проводить Мэтью, на север вдоль берега. Оба они очень долго молчали и ветер обдувал их, и солнце играло на речной глади. Он остановился на несколько минут, глядя на какой-то корабль, развернувший паруса и идущий к синему простору моря мимо Устричного острова. Потом отвернулся.

— Ты можешь об этом рассказать? — спросила она тихо и осторожно.

— Сейчас нет. Может быть, потом.

— Я готова слушать, когда ты захочешь. Если захочешь.

— Спасибо. — Еще несколько шагов они прошли в молчании, и Мэтью решил высказать то, о чем думал еще с той минуты, как вошел в кухню дома Линдси. — Мне нужна помощь.

— Да?

— Не могу разобраться… в одном вопросе. В загадке. Посложнее, чем зуб чудовища из мансарды Мак-Кеггерса. Про Бога. Почему Бог… почему допускает существование в мире такого зла? Ведь Бог заботится даже о каждой пичуге. Так почему?

Берри какое-то время молчала. А потом ответила:

— Наверное, надо спросить священника.

— Нет, этого мало. Что знает священник такого, чего не знаю я? Правильные слова и правильные Стихи? Имена святых и грешников? Это он все знает, а ответ — нет. — Он резко остановился, посмотрел в выразительные темно-голубые глаза. — Почему Господь не поражает зло? Почему не уничтожит его до того, как оно пустит корни?

И снова она не ответила, глядя в землю, а потом снова посмотрела Мэтью в глаза:

— Может быть. Он хочет, чтобы мы ухаживали за садом.

Мэтью подумал об одной вещи, которая отложилась у него в памяти. Это были слова Он-Бежит-Быстро, сказанные через переводчика: «Он надеется, духи иметь смысл». Мэтью тогда сперва не понял, а потом увидел здесь тоску по пониманию и покой смирения перед случившимся. Мэтью тоже хотел, чтобы пути Господни имели смысл, или чтобы он этот смысл мог понять. И еще он знал, что может биться головой в эту дверь между земными испытаниями и истиной Небес хоть каждый день до конца жизни, но к ответу не приблизится.

Древняя загадка, куда древнее, чем зуб монстра.

«Он надеется, духи иметь смысл».

— И я надеюсь, — сказал Мэтью. А потом заметил, что рука Берри в его руке, и он держит ее как дар, данный ему для защиты.

Сейчас, в «Галопе», Мэтью пил вино и думал, что Грейтхауз, хотя и держится бодро, час назад вошел в таверну, опираясь на трость. Под глазами лежали темные круги, лицо осунулось, черты заострились. Серый Волк бился со Смертью в лесах вне мира, и вернулся, скалясь, это да, но не так чтобы ничего не потерял. Мэтью подумал, что если кто-то и может полностью выздороветь после четырех ударов ножом в спину, то только Хадсон Грейтхауз. И то не сразу.

Это была одна из причин, по которой Мэтью не был готов поделиться с Грейтхаузом содержанием письма, найденного в ларце у миссис Такк и лежащего теперь у него в кармане. Экскурсия в эту область не будет способствовать выздоровлению Грейтхауза: кому приятно знать, что съеденные им колбасы приправлялись человечиной? Да еще с таким наслаждением съеденные?

— Я сегодня говорил с Берри, — сказал Мэтью. — Про Зеда. Она мне сказала, что они выработали общий язык на основе рисунков.

— Да, я знаю.

— И он очень умен, говорит она. Он знает, что он очень далеко от дома, но не знает, насколько. Она говорит, что ночью он сидит на крыше Сити-Холла и смотрит на звезды.

— На звезды? Зачем?

— Это те самые звезды, которые он всегда видел, — объяснил Мэтью. — Наверное, это его успокаивает.

— Да, — согласился Грейтхауз и повертел рюмку между ладонями. — Послушай, — начал он после минутного молчания. — Мы провалили дело. Я провалил. Я не горжусь своей глупостью. Врачи, квакеры, лорд Корнбери и этот констебль Дрейк ждали, что мы привезем Слотера живым. Очевидно, идея выкупить Зеда на свободу затуманила мне мозги. Что есть, то есть. Но я — профессионал, а в той ситуации действовал, не как профессионал. И об этом я глубоко сожалею.