— Запомню? Черт меня побери, я этого ни на секунду не забуду!

— Я найду обратную дорогу, — сказал он. — Вы только будьте осторожны, слышите?

— Буду, — пообещала она.

Он пошел обратно по тропинке, оставив ее любоваться золотым кольцом с маленьким красным камешком — рубином? — но внезапно она поймала его за рукав и спросила:

— А можно вас поцеловать?

Мэтью сказал: да, это будет хорошо, и Опал выдала ему спокойный, но от всего сердца поцелуй в щеку. Совсем не то, что было за церковью, подумал он, но по сути — может, это и есть кусочек тепла.

Он вернулся к дому миссис Лавджой, на его стук в дверь ответила другая служанка. Нет, сэр, миссис Лавджой нет. Она очень просила вам передать, что ей пришлось уехать по срочным личным делам, но она будет рада заключить с вами соглашение, если вы вернетесь завтра или послезавтра.

— Спасибо, — сказал ей Мэтью. — Передайте ей…

Передайте ей, что я вернусь сегодня ночью, подумал он.

— Передайте миссис Лавджой, что я с нетерпением буду ждать возможности оказаться в ее очаровательном обществе.

И он направился к коновязи, где была привязана его лошадь.

Притаившемуся в лесу напротив «Парадиза» Мэтью не пришлось долго ждать, пока появился Кочан.

В синеватых сумерках он привязал лошадь среди деревьев на краю луга ярдах в двухстах в сторону вывески «Парадиза». Ждать пришлось не больше десяти минут, и появился фургон Кочана, едущий по дороге к церкви.

Кочан остановил лошадей, поставил тормоз и слез. Зажег два фонаря и пристроил их у заднего борта фургона. Натянул перчатки, отнес кирку и лопату на кладбище, вернулся за фонарями, снял плащ и начал копать могилу. Судя по движениям, сила у него была исполинская.

Мэтью стоял спиной к дереву. Ему было видно, что Кочан работает если не слишком быстро, то ровно. Однако сам процесс копания интересен не был, важно было, что случится потом с гробом и трупом.

Остаток прошедшего дня он посвятил визиту в деревню Ред-Оук — ближайшее селение возле «Парадиза», в двух милях от него. Деревню окружали фермы и тучные пастбища, где в золотом свете солнца мирно паслись коровы. Сам Ред-Оук состоял из оживленного сельского рынка, главной улицы с лавками ремесленников, трех таверен, двух конюшен и тридцати — сорока домов, разделенных садами, штакетными изгородями и каменными стенами. Переходя с места на место Мэтью, как всякий незнакомец, получил свою порцию любопытных взглядов, но в основном его принимали за человека, чем-то занятого, и оставляли в покое. А занят он был тем, что заходил в лавки и расспрашивал о местном рабочем по имени Кочан. Наиболее содержательный ответ был получен от кузнеца, который, кажись, знал одного малого по прозванию Кочан в Честере, но вообще-то, впрочем, его звали Череп. Или еще как-то. Мэтью от всей души поблагодарил и двинулся дальше.

Посетители таверны тоже мало чем помогли. Мэтью вышел, сел на лошадь и проехал несколько миль до Честера, где провел еще один безрезультатный час. Потом, когда день уже клонился к вечеру, он вернулся по дороге, ведущей в «Парадиз», и решил остановиться поесть и выпить в «Быстром плуге».

— Кочан? — Хозяин таверны помотал лысой башкой с утиным носом. — Не слышал, увы.

Мэтью съел кусок пирога и неспешно тянул эль, ожидая сумерек. Приходили и уходили посетители, одного пьяного пришлось выставлять метлой под зад. Наверное, у Мэтью был достаточно несчастный вид, потому что хозяин вдруг спросил:

— Эй, Джексон! Ты тут такого Кочана не знаешь?

Джексон — толстяк в черной одежде, в напудренном парике, больше всего похожий то ли на проповедника, пугающего адским пламенем, то ли на сурового судью-вешателя, оторвался от второй кружки эля и голосом, похожим на грохот камнедробилки, ответил:

— Не припомню.

— Я знаю это имя, — заявил джентльмен помоложе, хотя и не менее пышных форм, сидевший рядом с Джексоном. — Мне в прошлом году кое-какую работу делал. А кто спрашивает?

Мэтью смотрел, как Кочан копает. Начинало темнеть. Как сообщил фермер, живущий неподалеку от городка Никольсберг, рабочий по имени Кочан умеет так залатать крышу, что всякому нос утрет. Дрова колет так, будто конец света наступает. Краску кладет ровно — комар носа не подточит. И говорил этому фермеру своим гнусавым голосом, что старается подработать, потому что постоянная его хозяйка уж такая прижимистая…

— …сука, он сказал, — сообщил фермер за кружкой эля, которой его угостил Мэтью.

— Прискорбно слышать подобное выражение в адрес леди, — заметил Мэтью.

— Вот как? — Фермер приподнял кустистые брови. — Вы знаете миссис Такк?

До Мэтью дошло не сразу.

— Миссис Такк?

— Так он назвал свою хозяйку. У нее свиноферма к северу от Никольсберга. Колбаски делает.

— Ага, — сказал Мэтью, стряхивая с жилета какую-то невидимую пылинку. — Колбаски.

— Я слыхал, в Филадельфии за ними гоняются. А для местных слишком дорого выходит.

Мэтью прислушался, как шумит ветер в деревьях. Заступ Кочана скреб землю.

Описать миссис Такк фермер не мог — он ее никогда не видел. Нелюдимая женщина, сказал он. Про миссис Лавджой слышал, но и ее не видел никогда. Видно, тоже не очень любит на людях бывать.

До Никольсберга, сказал фермер, дорогой миль семь. Он той дорогой не часто ездит, но сегодня почти до Филадельфии добрался, на распродажу скота.

— А зачем вам Кочан понадобился?

— Да так, — ответил Мэтью. — Слыхал, что работник хороший. Думал просто его найти.

— Он не из тех, кого находят, — был ответ. — Он сам находит, кого ему надо.

Уже почти стемнело. Кочан лопатой трамбовал землю — хорошо работал, без спешки. Потом вернулся к фургону, взял оттуда деревянный крест и двумя мощными ударами колотушки вбил в землю. Убрав инструменты, Кочан с одним фонарем вернулся в церковь, и Мэтью остался гадать, достижима ли вообще низшая точка человеческого зла.

Кочан вернулся, везя тележку с гробом, на котором стоял фонарь. Легко, как жердину, вставил гроб в фургон, отвез тележку в церковь ждать следующей оказии и вернулся. Открыл крышку гроба, посмотрел в лицо вдовы Форд, будто решая, есть ли тут что красть. Свет лампы падал на его плоское лицо, лишенное всякого выражения, даже малейшего признака любопытства. Он явно привык к этой работе, ему даже хватило невоспитанности зевнуть прямо в лицо покойницы перед тем, как опустить крышку на место. Ради декорума он вытащил мерзкого вида одеяло и накрыл им гроб, потом снял перчатки и бросил их в глубину фургона. Надел плащ, повесил фонари на крюки по обе стороны от сиденья кучера. Лошади фыркали и топтались, готовые пуститься в путь.

Кочан развернул фургон. Лошади потащили его в сторону главной дороги, а Мэтью покинул свое укрытие и как можно быстрее и незаметнее направился через луг туда, где была при вязана его лошадь. Садясь в седло, он бросил взгляд на дом миссис Лавджой на той стороне луга за деревьями. Ни лучика в окнах.

Повернув лошадь, он увидел огонь фонарей Кочана и пустился в неторопливую погоню: куда бы ни направлялся Кочан, он не спешил.

И у Мэтью тоже времени было много. Он поглядывал на фонари и следовал за Кочаном под тем же звездным небом, которое смотрело на Ларк, Фейз и Прохожего в ту ночь в лесу. И все так же ощущал себя стрелой Прохожего, запущенной в темноту. Много времени может уйти, чтобы добраться до цели, но он ее достигнет — если постарается. И чувствовал, что продолжает стараться — ради памяти Ларк.

Ужас в домах Бертона и Линдси приходил к нему в кошмаре каждую ночь с самого прибытия в Филадельфию. Наверное, он еще много ночей будет просыпаться в холодном поту. Так и должно быть, такие сцены нельзя забывать. Это часть его наказания. Но одна вещь возвращалась к нему снова и снова, средь бела дня и в кромешной тьме.

Шарики, принадлежавшие брату Ларк. На столе и на полу той комнаты, где произошла бойня. Те, что раскатились по полу на мельнице. Когда их бросил в окно… кто?