Тут Том поднял глаза от своей миски и посмотрел прямо на Мэтью коротким недобрым взглядом, как пантера. В этом взгляде читался неприкрытый вопрос: «На что это ты уставился?» Мэтью тут же опустил глаза и сказал:
— Отличное жаркое.
Том, не отвечая, вернулся к еде.
— У вас в сарае стояла когда-то лошадь, — заметил Грейтхауз, прихлебывая сидр. Пистолет лежал рядом с его миской, направленный в сторону Слотера. — Моей упряжке овес очень кстати, спасибо за него. Но что сталось с вашей лошадью?
— Пришлось ее продать, — ответил Бертон. — Том поехал на ней на той неделе в Бельведер, выменять на нужные нам вещи. Свечи, соль, сахар — припасы.
— А далеко от вас Бельведер?
— Ну… миль двенадцать, по-моему.
— Четырнадцать, — поправил его Том, не поднимая глаз.
Грейтхауз замер с чашкой у рта.
— Так что, ты поехал в этот самый Бельведер на лошади и вернулся пешком четырнадцать миль с мешком на спине? Поверить не могу!
Том пожал плечами. Молчаливый, но красноречивый ответ: «Не можешь — не верь».
— Преподобный Бертон мне сказал, — начал Мэтью, — что вы потеряли родителей. — Юноша никак не дал понять, что он слышит. — Я потерял своих очень похожим образом. У вас другие родственники есть?
Том молчал, доедая свою порцию, но сохранив еще кусочек для Джеймса. Наконец ответил, как на ничего не значащий вопрос:
— Дед есть в Абердине. И все.
— Слава шотландцам! — провозгласил Слотер.
— Я сам справляюсь. — Том посмотрел на Мэтью, пронзив его взглядом, и глотнул сидра, ставя точку в конце этого разговора.
Над хижиной зарокотал гром, дождь хлестнул по ставням. Джеймс, равнодушный к рыку природы, сел у ноги Тома, вычесывая лапой блоху.
— Грейтхауз. — Слотер добрался до дна миски, облизал подливу с пальцев. — Имя незнакомое, но я готов поклясться, что где-то вас видел. Вы в цирке не выступали?
— Нет, а ты?
— А как же. Я в молодости был акробатом — и очень успешным, если позволено мне судить. Была у меня партнерша, и мы с нею прыгали через горящие обручи. Вы когда-нибудь бывали в цирке?
Последний вопрос был обращен к Тому, который вместо ответа лишь опустил руку и почесал собаке спину.
— Я очень сочувствую вашему положению, — обратился Грейтхауз к проповеднику. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
— Нет. Я лишь благодарю Бога, что страдания кончились. — Бертон прикоснулся пальцами к правому виску, будто его мучила боль воспоминаний. — Такие были хорошие люди. Так полны надежд, и так поначалу все хорошо шло. Новое Единство начиналось как яблоневый сад. Между деревней и рекой, видите ли, были плодородные поля. И люди все приезжали и приезжали, а потом на нас обрушилась горячка. Это было ужасно, сэр. Ужасно было видеть, как люди страдали, как взывали над умирающими любимыми к милосердию Господню, и все же… а я только и мог, что молиться. Из Бельведера приехал доктор и сделал все, что мог… но что он мог против такого врага? Он сам заболел и погиб. А потом… потом заболела моя жена. — Старик приложил ко лбу дрожащую руку. Снова ударил гром, уходя к востоку. — Пятьдесят два года прожили мы с ней, с моей прекрасной женой. Кашель ее бил, она умирала и сжимала мне руку до самого конца, и я шептал ей: «Подожди меня, Абигайль, прошу тебя, подожди!» Но столько еще других страдали вокруг, и я не мог думать только о себе и о своей потере. Умирали маленькие дети, бледнея и бледнея на глазах у матерей, пока их не забирала белизна смерти. Молодые крепкие мужчины, полные сил и надежд, женщины, которые приехали с ними строить новую жизнь. Вот они все — лежат теперь в могилах. Надеюсь, в мире. Но как же много они выстрадали!
Стало тихо. Только шумел снаружи дождь да трещали поленья в камине.
И вдруг Тиранус Слотер разразился хохотом.
— Закрой рот!
Грейтхауз с пылающими щеками схватил в горсть бороду арестанта и закрутил.
Слотер продолжал смеяться, и на глазах у него выступили слезы — то ли веселья, то ли от боли.
— Закрой рот, я сказал! — бешено крикнул Грейтхауз.
Джеймс, вскочив на все четыре лапы, глухо и низко зарычал, но Том положил ему руку на спину, удерживая.
— Простите! Простите! — Слотер пытался прервать смех и закашлялся так сильно, что Грейтхауз его отпустил. Мэтью не знал, что и думать. Фургон этого сумасшедшего терял колеса. — Простите! — повторил Слотер, вытирая глаза и нос, делая долгий, прерывистый вдох. — Я просто… это так… так смехотворно, что никто из вас понятия не имеет, что такое… — на последних словах глаза у него прояснились, голос окреп. Он поднял руку — почесать подбородок за лоскутной бородой. — Что такое настоящее страдание.
— Извинись перед преподобным Бертоном! — потребовал Грейтхауз с такой силой, что пена у него выступила на губах. — Клянусь Богом, иначе я тебе морду в лепешку разобью!
Кулак у него уже был сжат, рука занесена.
Слотер посмотрел на поднятый кулак, полез указательным пальцем себе в рот и вытащил обрывок крольчатины, застрявший между зубами.
— Я принесу извинения, сэр, — сказал он непринужденно, — если общество соизволит выслушать историю моих страданий.
Кулак был готов обрушиться, и Мэтью понял, что сейчас начнется кровавая неразбериха.
— Не надо! — предупредил он Грейтхауза, и налитые кровью глаза партнера обратились к нему. Потом кулак медленно опустился.
— Пусть говорит. — Перламутровые глаза проповедника смотрели между Грейтхаузом и его арестантом. — Рассказывайте, сэр. Но прошу вас не поминать имя Господне всуе.
— Благодарю вас. Можно ли мне еще чашечку сидра? Промыть старый свисток.
Бертон кивнул, и Том налил сидра в чашку.
Слотер сделал длинный глоток, прополоскал рот перед тем, как проглотить жидкость. Потом поставил чашку перед собой и стал вертеть в пальцах с щербатыми ногтями, похожими на когти.
Вдалеке прогремел гром, и второй ответил ему уже ближе.
— Был когда-то мальчик, — начал Слотер. — Английский мальчишка, с детства знавший тяжелый труд. Пьяную мать убили в кабацкой драке, когда ему еще не было десяти, и кровь ее плеснула ему на ноги, но это так, между прочим. Этот честный английский мальчуган и его отец шли по этому миру, и судьба даровала им обоим место на угольных полях Суонси. Копателями. Рыцарями лопаты и кирки. Разгребателями земли — под землей. Отец и сын, почерневшие снаружи и внутри, с черной крошкой на зубах и в глазах, и весь день под звон угольной шахты, час за часом, за жалкие пенсы на руки. Точнее, на руки отцу, потому что мальчик очень хотел, чтобы когда-нибудь отец стал богат, шагал по миру уверенно, как граф или герцог. Как человек, что-то значащий. Как отец, которым можно гордиться. Понимаете?
Все молчали. Слотер поднял палец:
— Ах, этот мальчик! Настоящий был работник этот мальчишка. Они с отцом крушили камни в шахте от рассвета до заката. Или от заката до рассвета? Что значит время, когда свет только от фонарей, и все времена года сырые и заплесневелые, как могила? Но тут, джентльмены, тут настал час несчастья! — Он оглядел всех присутствующих. — Несчастья, — повторил он это слово, будто смакуя шипящие. — Треск, тихий треск, будто крыса разгрызла кость. Потом рокот, переходящий в рев, но к тому времени уже рушилась кровля. Гром — слишком слабое слово для такого звука, сэры. А потом — в темноте нарастают крики и стоны заваленных, и эхо гулко звучит в подземных выработках, как в соборе проклятых. Одиннадцать шахтеров спустились вниз, добрать остатки из выработанной ямы. Пятерых убило на месте. Шестеро остались живы — в разной степени. У кого-то живого нашлось огниво, у одного покойника — несколько свечей в карманах. Нашли две целых лампы. Вот здесь мальчик и ждал спасения, а его отец лежал в нескольких футах с раздавленными ногами. О, как этот человек умел стонать и выть! Мальчику стыдно было, что он свидетель столь недостойного поведения.
Молния сверкнула белым за ставнями, над головой прогрохотал гром. Слотер продолжал:
— Когда наконец отцу заткнули рот рубашкой, снятой с одного из покойников, стало хотя бы слышно, как приближается помощь. Все кричали, давая знать спасателям, что еще живы. И воздух у них был, и вода, пара фляжек. Вполне могли продержаться, пока их извлекут. А потом — кто может сказать, когда именно? — снова хруст, будто крыса раскусила косточку, и — бабах! — снова камни и пыль. Буря пыли, вихри пыли. Но у них были фонари, и фонари горели. Пока не выгорели свечи дотла. Пока не доели последнюю колбаску. И снова услышали, как копают к ним шахтеры. Ближе и ближе, час за часом. Или день за днем? И снова бухнули скалы, и на этот раз погиб человек, у которого было огниво, мозги его расплескались по черной стене. Осталось пятеро живых, если считать отца мальчика, переживающего смертную муку, превращающую иногда человека в нечто меньшее, нежели человек.
