— Все прошло хорошо, — объявил он. — Трансплантат удалось ввести, и, по моим расчетам, осложнений быть не должно.

Дыхание у обоих перехватило, но к облегчению и радости примешивалась тревога.

— Где наша девочка? — нетерпеливо спросила Констанса.

— Мы поместили ее в изоляционный бокс в другом крыле.

— Ее можно увидеть?

Пенроуз виновато развел руками.

— Девочка спит, и пока ее лучше не беспокоить.

— Но на этой неделе мы сможем ее повидать?

Врач рассмеялся.

— Вы сможете повидать ее сегодня вечером, а сейчас вам лучше отдохнуть. Погуляйте, поешьте и возвращайтесь к трем. К тому времени Маргарита проснется, и вы ее увидите.

Констанса и Томаш вышли из больницы окрыленные надеждой, живительной и свежей, как апрельский ветер. Все прошло хорошо, сказал доктор. Какие добрые, чудесные, вдохновляющие слова! Прежде они никогда бы не подумали, что три простых слова могут вернуть к жизни, сделать счастливыми. Все прошло хорошо.

Они шагали по улицам, чуть не срываясь на бег, обнимались, то и дело принимались хохотать без всякой причины; краски стали ярче, лица милее, и чужой город уже не казался таким мрачным. Томаш и Констанса прошли по Саутгемптон-роуд до самого Холборна и свернули на Нью-Окфорд-стрит. На огромном перекрестке они выбрали поворот на Оксфорд-стрит, где можно было вдоволь поглазеть на пеструю лондонскую толпу. На подходе к Уордур-стрит они вдруг поняли, что умирают от голода, и нырнули в Сохо, чтобы съесть цыпленка терияки в японском ресторанчике с приемлемыми ценами. После обеда они прошли весь Сохо по направлению к Лейчестер-стрит, повернули к Ковент-Гарден, потом к Кингсвей, и вернулись на пересечение Саутгемптон-роуд и Рассел-сквер как раз к трем.

Медсестра Мэгги отвела Констансу и Томаша в палату Маргариты. Томаш выразил опасение, что они могут занести в бокс опасные бактерии, но Мэгги на это только засмеялась. Она выдала родителям белые халаты, бахилы и маски и велела как следует умыться.

— Вы все-таки особенно близко к девочке не подходите, — предупредила медсестра. — А вообще-то Маргарита лежит в стерильном боксе, атмосферное давление в нем выше, чем в обычных помещениях, так что все микробы сразу погибнут.

— А как она ест?

— Как все.

— Но… с помощью посуды ведь тоже можно занести инфекцию?

— Посуда тоже стерильна.

Проведя супругов в послеоперационное крыло отделения гематологии, Мэгги толкнула одну из одинаковых стеклянных дверей.

— Она здесь, — объявила медсестра.

В палате было прохладно и пахло антисептиком. Лежа ничком на кровати, Маргарита вертела в руках свою любимую куклу. Услышав шаги, она повернулась к дверям и обрадовалась, увидев родителей.

Мэгги велела Констансе и Томашу остановиться в ногах кровати.

— Как ты, родная? Все хорошо? — спросила Констанса.

— Нет.

— Что случилось? У тебя что-нибудь болит?

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Я гоодная.

Они с облегчением засмеялись.

— Голодная? Тебя не покормили?

— Покоймийи.

— И ты все равно хочешь есть?

— Хотю. Мне дайи спагетти с сыом.

— Вкусно было?

— Нет.

— И ты не стала доедать?

— Стаа. А тепей хотю есе.

— Папа попросит доктора, чтобы тебе дали что-нибудь еще, — пообещал Томаш. — А ты у нас, оказывается, обжора. Спорим, если привезти сюда грузовик с едой, ты в один присест его слопаешь.

Малышка положила куклу на подушку и потянулась к родителям.

— Один къепкий поцеуй.

— Нельзя, маленькая, доктор не велит, — возразила мать.

— Потему?

— Потому что на мне живут микробы, и от поцелуя они могут перескочить на тебя.

— Да? — удивилась Маргарита. — На тебе микобы?

— Да, милая.

— Ух! — воскликнула девочка, потешно нахмурив брови. — Похо.

Констанса и Томаш пробыли в палате совсем недолго. Вскоре за ними вернулась Мэгги. Родители договорились с медсестрой о часах посещения и с порога послали дочке миллион воздушных поцелуев.

Томаш каждый день отправлялся в больницу с неспокойным сердцем. Он приходил за полчаса до начала посещения и нервно ждал на диване в холле, поглядывая на часы и пытаясь справиться с волнением. Тревога смешивалась в нем с необъяснимой горечью и немного утихала лишь тогда, когда в холле, за десять минут до условленного часа, появлялась Констанса. В тот момент переживания за дочку ненадолго сменялись новым щемящим чувством, мучительным и немыслимо сладостным, и встреча с женой превращалась в кульминацию дня. В остальном время протекало в заботах о шедшей на поправку дочке. И хотя ее все еще мучили приступы лихорадки, доктор Пенроуз не видел в этом ничего страшного.

Первое время после короткого приветствия и сдержанных объятий свидания с женой протекали в неловком молчании. На третий день, принимая утренний душ, Томаш составил что-то вроде сценария, старательно отбирая темы для разговоров. Недавнего прошлого супруги не касались; они говорили о фильмах, книжных лавках на Чаринг-кросс, выставке в галерее Тейт, цветочных магазинах Ковент-Гардена, о положении в Португалии, о стихах, общих знакомых, воспоминаниях юности. О чем угодно, лишь бы не молчать.

На шестой день Томаш набрался храбрости, чтобы задать вопрос, ответа на который втайне боялся.

— Как поживает твой приятель? — спросил он так небрежно, как только мог.

Констанса задумчиво улыбнулась. Она давно ждала этого вопроса и теперь с интересом наблюдала за Томашем. Он волнуется? Злится? Ревнует? Сохраняя безразличный вид, она попыталась угадать настроение мужа и с тайной радостью поняла: он мучается, хоть и делает вид, будто ему все равно. История с Карлушем явно задела его за живое.

— Кто? Карлуш?

— Да, этот тип, — отозвался Томаш, внимательно разглядывая противоположную стену. — У вас с ним все хорошо?

Он сходит с ума от ревности, отметила про себя Констанса, стараясь не улыбаться.

— Карлуш замечательный человек. Мама от него в восторге. Считает, что мы прекрасная пара.

— Что ж, прекрасно, — проговорил Томаш сквозь зубы. — Просто великолепно.

— А почему ты спросил? Тебе правда интересно?

— Да нет. Просто так, поддержать разговор.

Воцарилось молчание, напряженное, выжидательное. Оба избегали смотреть друг на друга, играя в старую как мир любовную игру: у кого не выдержат нервы, кто сделает первый шаг, переступит через себя, забудет обиды, обуздает гордость, начнет собирать воедино осколки разбитой жизни.

Пришло время идти к дочке, но они не двигались с места, выжидая, когда один из них сдастся. Наконец обоим стало ясно, что игру пора заканчивать: в другом конце коридора их ждала Маргарита.

— Мнение моей матери не обязательно совпадает с моим, — произнесла Констанса, поднимаясь на ноги.

На следующий день решено было отправиться по магазинам. В душе Нороньи зрела уверенность, что все постепенно устроится. Маргариту еще немного лихорадило, но она явно шла на поправку; Констанса продолжала держать мужа на расстоянии, однако Томаш чувствовал, что она готова к примирению, и, если соблюдать правила и играть с открытыми картами, победа останется за ним.

Чтобы немного развеяться, Норонья отправился на живописную Чаринг-кросс с намерением обойти все книжные, уделяя особое внимание историческим отделам; он начал с Фойл'с, потом перебрался в «Вотерстоунс», а завершил экспедицию в антикварных лавках, где рассчитывал найти древние рукописи с Ближнего Востока: Томаш твердо решил расширить свой научный кругозор, выучив иврит и арамейский.

Перед тем как вернуться в Ковент-Гарден, он попробовал устриц в индийском ресторанчике в конце Лейчестер-сквер. Потом зашел в цветочный магазин и купил зеленую веточку шалфея; Констанса говорила, что шалфей означает спасение. Как знать, быть может, шалфей спасет и Маргариту, и его самого. Томаш уже соскучился по жене и дочке. Проходя мимо Британского музея, он взглянул на часы и, убедившись, что до начала посещения еще больше часа, решил зайти.