— Все безумцы братья, — проговорила девушка, открывая книгу.
— Что? — резко переспросил Томаш, отрываясь от чтения.
— Еще одна шведская поговорка, — объяснила Лена. Она коснулась кончиком пальца названия на обложке и повторила: — Все безумцы братья.
Томаш не слушал подругу; он замер глядя в одну точку, не замечая, что карандаш вот-вот выпадет из дрожащей руки. Норонья сделался белым, как книжная страница, его внутренности скрутил приступ тошноты. Ему никогда в жизни не приходилось слышать о столь чудовищной, столь постыдной и бессмысленной жестокости.
— Ты что? — встревожилась Лена, заметив, как он изменился в лице.
— Это ужасно, — прошептал Томаш, зажмурившись.
— Что ужасно?
— История в начале книги.
— Какая история? — Девушка обняла профессора и через его плечо заглянула в книгу — Расскажи.
Томаш улыбнулся и покачал головой.
— Вряд ли ты захочешь ее слушать…
— Захочу, — упрямо заявила шведка. — Рассказывай.
— Тебе не понравится.
— А уж это позволь мне самой решать. Рассказывай.
Томаш принялся искать страницу, стараясь не встречаться с подругой глазами.
— Ладно, я тебя предупредил, так что потом не жалуйся. — Жуткая история открывала первую главу. — Здесь описана публичная казнь Робера Дамьена, фанатика, который покушался на Людовика XV в Версале в 1757 году. Для исполнения приговора отобрали лучших парижских палачей во главе со знаменитым Самсоном. Преступнику отрезали гениталии, оторвали соски, отсекли ступни и левую кисть. Правую руку сожгли на жаровне. В довершение всего бедолагу надлежало разорвать лошадьми на четыре части. Но тут вмешался полицейский комиссар Бутон. Ты уверена, что хочешь дослушать до конца?
— Нет, — Лена забрала у него книгу.
— Постой. Ты же сама говорила…
— После расскажешь.
Девушка включила проигрыватель. Послышались первые аккорды «Joshua Tree», комнату наполнил звучный, чувственный голос Боно. Взгляды делались все более откровенными, улыбки соблазнительными, прикосновения дерзкими. Когда с чаем и булочками было покончено, Лена решительно отставила поднос и распахнула халат, торжественно возвестив о том, что десерт подан. Белый шелк скользнул по молочной коже, и она предстала перед Томашем нагая, соблазнительная, дрожащая от вожделения. Профессор потянулся к ученице, уронив на пол том Мишеля Фуко, под обложкой которого, возможно, таился ключ к загадке Тошкану. Соитие было быстрым, сумбурным, яростным, со стонами и вскриками и единым выдохом облегчения в конце. Расцепив объятия, они повалились на диван, потные, измученные, опустошенные, удовлетворенные, пьяные от наслаждения. Лениво потянувшись, шведка приподнялась на локте, мимолетно коснувшись губ Томаша упругим соском.
— Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?
Томаш, погруженный в сладостную летаргию, не сразу понял, о чем она спрашивает.
— Нет, — проговорил он через силу, отводя глаза. Вопрос застал его врасплох. — Конечно, нет.
Обезоруженная его ответом, Лена перевернулась на спину, ее светлая грива разметалась по подушке, синие глаза смотрели в потолок.
— Придется поверить тебе на слово.
Пышные букеты в глиняных вазах источали сладкий волнующий аромат. Тугие бутоны напоминали звезды, легкие, как перышки, лепестки светились всеми оттенками розового. Цветы были прекрасны, нежны, полны жизни.
— Это розы? — поинтересовался Томаш, смакуя виски.
— Они действительно похожи на розы, — ответила Констанса, — но на самом деле это пионы.
Супруги только что поужинали и решили посидеть в гостиной, пользуясь моментом, пока Маргарита надевала пижаму.
— Никогда бы не подумал, — удивился Томаш. — Что это за цветы?
— Пионий был лекарем олимпийских богов. Согласно легенде, он исцелил Аида при помощи лепестков диковинных цветов. В честь Пиония их назвали пионами. Плиний Старший утверждал, что они лечат от двадцати недугов, но это так и не было доказано. В XVIII веке считалось, что пион защищает младенцев от лихорадки и эпилепсии.
Томаш разглядывал букет.
— Готов поклясться, что это розы.
— Розы, в известной степени. Только без шипов. Из-за этого их посвящали Деве Марии. Ее милосердие — что роза без шипов.
— А что они означают?
— Скромность. Китайские поэты сравнивали цвет пиона с румянцем на щеках невинных девушек.
Из детской донесся жалобный голосок Маргариты:
— Ма, почитай каску!
Констанса посмотрела на мужа с мольбой.
— Почитай ей, ладно? Я до смерти устала.
Маргарита любовалась своим отражением в зеркале. Томаш подхватил ее на руки, уложил в кровать, подоткнул одеяло, расцеловал розовые щечки, погладил по голове. И отца, и дочурку переполняла нежность.
— Какую сказку будем читать?
— П'а Зоушку.
— Опять? Может, какую-нибудь другую?
— Хачу п'а Зоушку.
Томаш погасил верхний свет, оставив только ночник; от лампы исходило желтоватое свечение, теплое и умиротворяющее. Он открыл сборник сказок и приглушенным, убаюкивающим голосом стал читать историю о бедной сиротке, которую угнетали злобная мачеха и ее избалованные дочери. Маргарита дослушала до самого бала, но когда Золушке пришло время терять туфельку, девочка закрыла глаза, утонула в подушке и стала дышать ровно-ровно, погрузившись в глубокий безмятежный сон. Томаш поцеловал ее и выключил ночник. Потом на цыпочках вышел из детской, осторожно прикрыл дверь и вернулся в гостиную.
Констанса прикорнула на диване, склонив голову на плечо, по телевизору показывали какую-то викторину, которую в их семье никогда не смотрели. Норонья бережно поднял жену и отнес в спальню, снял с нее халат и тапочки, уложил и укрыл одеялом. Констанса что-то пробормотала во сне, уткнувшись в подушку; нежная кожа и веснушки делали ее похожей на маленькую девочку. Томаш выключил торшер и хотел вернуться в гостиную, но передумал. Добравшись в потемках до двери, он развернулся на пороге и снова посмотрел на жену: та крепко спала. Поколебавшись, Томаш, стараясь не шуметь, пробрался обратно к кровати и уселся в изголовье; Констанса дышала глубоко и ровно, ее грудь легко вздымалась с каждым вздохом.
В голове Томаша эхом звучали слова Лены. «Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?» — спросила она, не скрывая острой тревоги. Он и вправду не притрагивался к Констансе уже давно. С тех пор как начал ей изменять. Но может ли он поручиться, что этого никогда не произойдет? Может ли он обещать такое? Вопрос Лены застал его врасплох, вырвал из любовной неги, подействовав, словно ушат ледяной воды. Словно кто-то внезапно включил яркий свет. Или выключил, как посмотреть. Как же ему с этим справиться? Ведь заниматься любовью с обеими женщинами означает обманывать обеих. Что же будет с ним, с его женой, дочерью, любовницей? Хватит ли ему тепла на всех? Сумеет ли он остаться хозяином своей судьбы? Сможет ли прожить без правды? Но что такое правда? А что если Сарайва прав, и объективной истины не существует? Возможно. Но взамен человеку дана другая истина, субъективная. Нравственная.
Правда совести.
На самом деле он давно уже не живет ни по правде, ни по совести; он существует в мире иллюзий, фальши, лжи. Обманывает жену и скоро начнет обманывать любовницу. Чем обернется эта ложь для трех женщин, чьи судьбы переплелись с его судьбой? Вопрос Лены был не случайным и не праздным, он шел из самой глубины души, впитав все страхи и надежды, дремавшие в ней, и теперь, вглядываясь в них словно в зеркало, Томаш с трепетом узнавал очертания собственной души.
Что за странная история с ним приключилась? Куда он позволил себя завести? Не в те ли непроходимые дебри, где таились его собственные страхи, ждали своего часа его собственные тревоги? Чем была для него связь с Леной? Просто сексом? Поиском новых ощущений? Минутным помрачением? Головокружительной авантюрой с риском вместо афродизиака? Нет, здесь речь шла о совсем иных вещах. О забвении, убежище, надежде на спасение.