А Чардынин в это время уже стоял на ступеньках у входа, сморкался в мятый платок и почти плакал, ожидая разъезда публики. Они купились! Купились все, как один! В очередной раз купились! К финалу фильмы замелькали в зале белые платки – один за другим, один за другим вылетали они из сумочек, карманов, рукавов! Будто гигантские веера волнами раскрывались в зале. И слезы, слезы, слезы! И смех, знаменитый Смех на Фильмах Лары Рай – тот самый, который охватывает влюбленных, что приходят в себя после эйфории.

Ожогин хотел сделать Васе знак, мол, я тут, подойди. Но остановился. Начались бы расспросы: зачем тут да почему не вошел? Поморщился, бросив взгляд на электрические фонари над входом, что впускали в еще не потемневший до конца воздух немного волшебства. Ожогин вспомнил время, когда на улицах горели только газовые рожки – от них шел дымчатый свет. Дымчатый… Вуаль. Что же получилось у Эйсбара на пленке? Вот бы увидеть! Ожогина передернуло от этой мысли – вернее, от мысли о собственном неистребимом профессиональном любопытстве, которое давно сделалось главной страстью его жизни и сейчас преступно заслонило мысли о жене, – и чуть не вывернуло прямо на тумбу театральной афиши, за которой он стоял. Желудок начинал болеть – и сильно. Спазмы всегда мучили его, когда мир превращался в конфликт интересов. Как же узнать, что там на пленке? Не была ли трагедия чьим-то дьявольским замыслом? Может, и не человек стоял за этой неслучайной случайностью, а нечто, во что Ожогин верил.

– Что же теперь делать? Что же теперь делать? – прошептал он.

Паника охватила Ожогина. Он застонал, развернулся, быстрым шагом дошел до авто, ударил ногой по педали газа и рванул назад, в Шереметьевскую больницу.

За час до премьеры «Веронских любовников» Ленни и Эйсбар встретились на Тверском бульваре у памятника Пушкину и двинулись к «Иллюзиону». Эйсбар шел широким размашистым шагом. Ленни, похожая на подростка в своем кургузом клетчатом пиджачке, коротких, до колен, штанах на помочах и кепке, скакала вокруг него.

– Не мельтешите, Ленни, – говорил Эйсбар. – У меня от вас рябит в глазах.

– А что вы несетесь, как лошадь в галопе? – парировала Ленни, молниеносно меняя траекторию движения и бросаясь к тумбе с театральными афишами.

– О! В Консерватории поет Шаляпин! Не хотите пойти, Эйсбар?

– Вероятно, песни военных лет. И, наверное, билеты стоят целое состояние, – отвечал Эйсбар.

Они зашли в кондитерскую, где Ленни заказала два огромных эклера со сливочным кремом и большую чашку шоколада. Эйсбар курил, с улыбкой глядя, как она уплетает эклеры.

– Не жадничайте, милая Ленни. Вас стошнит, к тому же на премьере обещали какое-то угощение.

– Меня никогда не тошнит, – бубнила Ленни с набитым ртом. – Особенно – от жирного крема. Еще от морковки или капусты может быть легкое недомогание, а от крема – ни в жизнь.

В фойе «Иллюзиона» Ленни и Эйсбар вошли аккурат в тот момент, когда Мадам и Варсавина стояли друг против друга в живом оцеплении великосветской толпы. «Ах!» – вырвалось из груди Ленни. Она была неоригинальна в своей реакции. Эйсбар громко рассмеялся.

– Вот это да! – воскликнул он. – Да нам повезло! Такая драма!

Какой-то человек в мешковатом смокинге обернулся на его громкий возглас. Эйсбар узнал Чардынина и двинулся к нему с протянутой рукой. И Чардынин узнал Эйсбара и тоже двинулся к нему. Лицо его было перекошено. Глаза сверкали яростью. Добрейший и милейший в обычное время Чардынин в этот момент был похож на зверя.

– Вы? – прошипел он, вплотную подходя к Эйсбару. – Вы?!! Да как вы смели?

– О чем вы, Василий Петрович? – удивился Эйсбар, делая шаг назад.

– Да как вы смели сюда явиться? Совести у вас нет! Вы, человек, по вине которого… которого… Во-он! Во-он! – страшным, почти неслышным шепотом закричал Чардынин. – И никогда!.. Слышите, чтобы никогда!.. Ноги вашей, чтобы на кинофабрике не было! Вы уволены! – и он занес руку над головой Эйсбара.

Несколько голов повернулись в их сторону. Кто-то за колонной щелкнул пальцами.

Эйсбар отскочил в сторону, пытаясь увернуться от кулака Чардынина, схватил Ленни и выбежал с ней на улицу. Какое-то время они еще бежали, повинуясь инерции испуга, потом пошли тише, остановились и, тяжело дыша, уставились друг на друга.

– Что произошло, Эйсбар? – спросила Ленни, отдышавшись. – За что он так с вами?

– Не обращайте внимания, милая Ленни, – Эйсбар равнодушно махнул рукой. – Люди – неблагодарные твари. Сами же просили меня сделать этой дуре Ларе подсветку, чтобы скрыть ее дряблую кожу, а когда она загорелась…

– Подождите, подождите, Эйсбар! Так Лара сгорела по вашей… из-за вас?

– Из-за лампочки она сгорела. Я сначала думал, провода не в порядке, а потом гляжу – нет, все правильно. Наверное, лампочка слишком сильно нагрела кружева, и они начали плавиться. Понимаете, милая Ленни, чтобы правильно поставить свет…

Но Ленни закрылась рукой, как будто защищаясь от Эйсбара.

– Молчите! И вам не жалко ее, Эйсбар? Совесть вас не мучит? Говорят, она в ужасном положении.

– Ах, бросьте, милая Ленни! Какая совесть? Я делал эксперимент, а эксперименты предполагают неудачи. К тому же эта дурища была ужасной актрисой. Вообще ничего сыграть не могла, только позы принимала, и то по большей части гадкие.

Ленни была согласна с Эйсбаром в том, что Лара была ужасной актрисой, но…

– Но многие люди говорили мне, что плачут на ее фильмах, – задумчиво сказала она.

– Кошка сметанку завсегда найдет! – засмеялся Эйсбар.

– Что вы имеете в виду?

– Вы заметили, милая Ленни, что люди очень любят плакать? Уж не знаю, что их привлекает в этом занятии. Может, они думают, что, когда плачут, испытывают какие-то необыкновенные сильные чувства, а может, что становятся лучше, чем есть на самом деле? Не знаю. Но не полагают же они всерьез, что страдания очищают душу! А вот если бы люди, милая Ленни, относились к себе не так серьезно и любили не плакать, а смеяться, они хохотали бы, как безумные, глядя на ужимки и гримасы вашей прекрасной Лары.

– Вы правда считаете, что только дураки полагают, будто страдания очищают душу?

– Ах, душа моя! Душа – прошу прощения за каламбур – либо есть, либо ее нет. Все остальное – покаяние, очищение – лишь оправдание мерзости.

Он говорил, ерничая и рисуясь, словно подсмеивался и над ней, и над собой.

– А у вас есть душа, Эйсбар?

Эйсбар мгновенно посерьезнел.

– У меня есть талант, – резко сказал он. – Этого достаточно. – И вновь перешел в иронический тон. – Пойдете в мое ателье, юная дева? Приглашаю.

– Сейчас?

– Сейчас. А что вас смущает? Время еще раннее.

Ленни стояла в раздумье. По идее, она должна испытывать к нему отвращение. Его цинизм… Ладно, будем смотреть правде в глаза: никакого отвращения она к нему не испытывает. Любопытство – да. Еще она должна бояться. Девушка вечером одна с молодым мужчиной у него… Да к черту! Ничего она не боится. Ей до смерти хочется пойти с ним в его ателье.

«Сейчас поцеловать или еще рано?» – думал в свою очередь Эйсбар, глядя на нее. И решил, что рано.

Ателье Эйсбара располагалось на Малой Якиманке в третьем, последнем, этаже длинного, похожего на казарму дома с узкими высокими окнами. Они вошли в арку и поднялись наверх по истертой лестнице с шаткими перилами. Комната была обширной, но на удивление сумрачной. За ширмой в углу – разобранная постель со скомканным бельем. Посредине – большой прямоугольный стол, заваленный бумагами, чертежами, рисунками, пленками, фотографическими снимками. Вокруг – фотоаппараты на треногах, лампы, какие-то странные приспособления. На стенах – тоже фотографические снимки, некоторые забраны в рамку, некоторые просто так приклеены и пришпилены к древним порыжевшим обоям.

Ленни ходила вдоль стен, рассматривала фотографии, ворошила бумаги. Все было необычно. Все возбуждало, раздражало, вызывало желание расспросить, узнать, вернее, вызнать, выудить какие-то одному Эйсбару известные тайны. Эти странные фото… Улица, снятая так, будто фотограф висел в воздухе. Эйфелева башня, накренившаяся под углом тридцать градусов. Лицо человека, словно составленное из ломаных линий и углов. Кабина грузового авто, а в боковом зеркале – отраженный силуэт шофера, расплывшийся, как в комнате смеха. А эти крыши, громоздящиеся одна на другую! А кусок балкона, повисший над огромным городом, который раскинулся внизу! А Биг-Бен, опрокинутый в лужу! А… А… Как ему это удается?