Между тем виновник зависти Ленни готовил на спиртовке кофе. Принес турку, две треснутые кружки, плюхнул на стол. Порылся в полках, нашел сахарницу с остатками колотого сахара.

– Ну что, милая Ленни? Разливайте!

Милая Ленни разлила кофе и приступила к расспросам. Начала издалека…

– Давно вы тут? – она обвела рукой комнату.

– Как вырвался из родительского дома пять лет тому назад.

– А родительский дом…

– В Вильно.

– А родители…

– Ничего особенного. Папаша по юридической части. Если вы хотите узнать мою биографию, милая Ленни, то ее пока нет. Прослушал два курса в университете, бросил. Про остальное – фотографию, киносъемки, электричество – вы уже знаете. Спросите еще о чем-нибудь. Например, о личной жизни.

Спрашивать же хотелось совсем о другом.

– Послушайте, Эйсбар, – решительно приступила Ленни, – это вы все наснимали?

– Я.

– И в Париже?

– И в Париже.

– И в Лондоне?

– И в Лондоне. И в Санкт-Петербурге, и в Уссурийском крае, и в Коломне, и в Женеве…

– И как вам… Ну, как вы это делаете?

– Что?

– Ну, вот это! – Ленни вскочила и начала, бегая от стены к стене и выкидывая руку характерным резким жестом, тыкать пальцем в фотографии. – Вот это! И это! И это! И Эйфелева башня! Она же падает!

– Да никуда она не падает! – смеялся Эйсбар. – Все очень просто – лег на мостовую, извернулся…

– Вы? Вы ложились на мостовую посреди Парижа?

– А что прикажете делать, милая барышня? Надо же было эту гигантскую вилку как-то вместить в кадр.

– Вилку? Вы сказали – вилку? – Ленни задумалась. Где-то она недавно уже слышала это сравнение. – Ну хорошо. А этого господина вы как засняли? – Ее пальчик уткнулся в изображение шофера, отраженное в зеркале авто.

– О! Здесь сложнее. Пришлось долго возиться, выстраивать кадр. А почему вас это интересует? Обычно столичные барышни интересуются совсем другими вещами.

Ленни снова задумалась. А действительно, почему ее интересуют все эти кривые, изломанные и изрезанные улицы, странно панорамированные этим чудным человеком? Задумалась и… вдруг начала рассказывать Эйсбару о своих ночных болезненных кошмарах. О квадратах, треугольниках, трапециях. О луже, в которой копошится перевернутый мир. О падающих и взлетающих линиях. О расчлененных на несколько кусков домах. О дробящихся на множество двойников людях.

– …и представьте себе, Эйсбар, стрелку трамвайных рельсов и два трамвая, которые несутся навстречу друг другу, но почему-то не сталкиваются, а въезжают друг в друга и исчезают. Как вам это понравится? – вспомнила Ленни свою уличную фантазию.

– Мне это понравится, – серьезно ответил Эйсбар. – Как вы сказали, въезжают друг в друга?

Он взял в руки две фотографии, на которых изображено было прибытие поезда на вокзал Ла Сьота, разрезал по диагонали, два обрезка бросил на пол, а два сложил.

– Вот так?

На сложенных кусках два одинаковых поезда уткнулись друг в друга носом. Ленни кивнула.

– А вот ваша лужа.

Он проделал те же манипуляции с отпечатками смешного человечка, поливающего из шланга улицу и действительно напрудившего целую лужу. Обрезал низ снимков и ловко подложил один под другой вверх ногами так, что на верхнем снимке человечек как будто вырастал из собственного отражения в луже. Потом подтащил к столу фотографический аппарат на треноге, поколдовал, зажег лампионы, расставил вокруг, посмотрел в объектив, не понравилось, расставил по-другому, снова взглянул в объектив, остался вроде бы доволен. Сделал один снимок. Потом второй. Потер руки от удовольствия.

Ленни взяла со стола один фотографический снимок. Долго разглядывала. Взяла другой, третий, четвертый, пятый… Будто что-то решив, быстро схватила ножницы и принялась кромсать фотографии. Время от времени хватала еще какой-нибудь снимок и тоже пускала в дело.

– Клея нет? – бросила Эйсбару.

Тот внимательно взглянул на нее и молча придвинул баночку клея и кисточку. Ленни лихорадочными движениями начала склеивать куски снимков.

– Вот! – радостно воскликнула она, наконец отбрасывая в сторону кисточку. – Взгляните-ка!

Эйсбар взглянул. Его взору предстала Потемкинская лестница, которую месяц назад он снимал в Одессе. На лестницу Ленни приклеила женскую фигуру в длинном платье и с головой известной поэтессы, известной тем, что, читая свои стихи, та впадала в экстаз и начинала безумствовать. На фотографии черные волосы поэтессы были растрепаны, густо подведенные глаза выпучились от ужаса, рот был широко открыт в немом крике. Перед поэтессой внизу лестницы катилась детская коляска. Эйсбар вспомнил, что как-то в Тюильри делал фотографии нянь и бонн с детьми и колясками. Вокруг орущей дамы и коляски Ленни понатыкала несколько марширующих ног в солдатских сапогах и галифе. «Парад в Царском Селе!» – догадался Эйсбар. Одна, готовая ударить, нога была занесена над коляской. Туда же упиралось и ружье, на штыке которого трепыхался наспех раскрашенный красным карандашом флажок.

– Ха! – выдохнул Эйсбар и крякнул. – Ну и фантазии у вас, Ленни – руки-ножницы! Вы вот что, вы приходите завтра. Отпечатки как раз подоспеют, посмотрите, как ваши фантазии на фотографической бумаге претворяются в жизнь. А если их еще заставить двигаться! Ну, это нам не так сложно. На это у нас есть киноаппарат. Что вы так смотрите?

Ленни смотрела на Эйсбара, широко раскрыв глаза. Смотрела и понимала, что придет в его обшарпанное мрачное ателье и завтра, и послезавтра, и через неделю, и – всегда. А Эйсбар смотрел на нее и думал: «Не придет – силой притащу. Ишь ты – милая барышня!»

«Что это было? – лихорадочно думала Ленни, выбегая на улицу из дома Эйсбара. – Он… Кажется, он понимает меня лучше, чем я сама. Как это у него бред так легко превращается в явь? Но – опасен. Бледный свет упрямых глаз, сам холоден, как водолаз», – завершила она свои размышления нехитрым стишком, на сочинительство которых Ленни была падка, когда ее охватывало веселье.

Месье Гайар, глава Русского дома французской кинокомпании «Гомон», сидел в маленьком зале и в который раз просматривал видовую потопа, который случился в Малом театре несколько дней назад. Видовая уже неделю шла во всех синематеках Москвы и имела большой успех у публики. Говорят, многие приходили только для того, чтобы посмотреть, как великая Нина Зарецкая, чумазая, с мокрыми волосами, облепившими лицо, с безумным взглядом, в одной нижней рубахе, сползающей с плеч, с увядшей орхидеей в волосах, воздевая руки и вздрагивая всем телом, кричит что-то страшное в объектив. Титр гласил: «СПАСИТЕ! СПАСИТЕ! ПОГИБАЮ!» Дамы рыдали, комкая в руках мокрые от слез кружевные платочки. Мужчины нервно откашливались, крепко впечатывая в пол трости. Некоторые, не выдержав, выбегали из зала. Доходили слухи, что во время сеансов киножурнала потрясенных девушек служители на руках выносили из зала, а один аптекарь, чье заведение было расположено неподалеку от кинотеатра, исчерпал весь запас валериановых капель, чтобы приводить зрительниц в чувство.

Потоп – что и говорить! – был ужасен. Киносъемщик заснял подвалы, полные мутной воды, по которой вверх брюшками плыли трупы крыс и мышей, костюмерную, старика сторожа, что пытался заткнуть прорвавшуюся трубу, перекрыть своим телом бешеную струю воды, но едва не захлебнулся и вот сейчас, на экране, лежал, запрокинув голову и открыв рот, а санитары пытались делать ему искусственное дыхание. Вот пожарник машет кому-то из окна. Вот толпа, собравшаяся возле театра, в ужасе смотрит, как кого-то бездыханного выносят на улицу. Казалось, киносъемщик вездесущ.

Внутри, снаружи, в воде, на земле, в воздухе – всюду одновременно. Более того, казалось, что по воде он ходит аки по суху. Нет, правда, как ему удалось, не повредив киноаппарата, проникнуть в гримерки и заснять, как спасаются вплавь перепуганные насмерть актеры и актрисы? Ладно проникнуть. А снимать-то как в подобных условиях? Как установить киноаппарат? Как крутить ручку и самому при этом не испугаться, не захлебнуться, не уйти под воду, все прибывающую и прибывающую с каждой минутой. Удивительно! Месье Гайару все это сильно не нравилось. Своим длинным французским носом месье Гайар явственно ощущал неприятный душок, исходящий с экрана. Смущала одна вещь. И еще как смущала! Сначала-то он и не заметил, только поцарапало что-то, не давало покоя. Потом понял: подвалы, крысы, костюмерные, гримерки были засняты отдельно, а Зарецкая, актеры, актерки – отдельно. Месье Гайар велел принести пленку в просмотровый зал и вот теперь прокручивал ее, наверное, в десятый раз. Так и есть. Чутье не подвело. Наметанный глаз не обманул. Ни орущая Зарецкая, ни панический исход актеров на спасительный воздух, так вот, НИКТО НИ РАЗУ не был заснят на фоне театральных стен! Киносъемщик показывал гримерку, полную воды, какую-нибудь запоминающуюся деталь, гребенку, к примеру, смытую со столика стихией, или полузатонувшую туфельку, или – еще лучше – что-нибудь эдакое трогательное из женского нижнего белья, плывущее по воле волн, а потом, в следующем кадре – крупный план искаженного ужасом лица.