— Больше всего меня беспокоит не то, что Бетани Кролл способна предсказывать подобные события. — Тут она делает эффектную паузу. — А то, что она каким-то образом их вызывает. И это не голословное утверждение. Я лично столкнулась с теми силами, которые ею управляют. Два месяца назад мне поставили диагноз. Рак…

Чайник вскипел, но мне уже не до чая. Ставлю видео на паузу и несусь к остальным.

— Ясно. Это меняет дело, — говорит Нед, выслушав мой рассказ. И он, и остальные встревожены, но если кто-то из них и жалеет о решении позволить Бетани остаться, то вслух роптать не решается. — Габриэль. В Лондон мы вас взять не можем. И вам, и Фрейзеру, и Бетани придется остаться здесь. Показываться вам нельзя, а в нашей компании — тем более. После пресс-конференции мы подберем вас на вертолете. — Нед раскрывает телефон и набирает номер. — А на всякий случай организуем вам запасной транспорт. — Зажав телефон между щекой и плечом, смотрит на часы. — Кристин, Хэриш, максимум через два часа мы должны быть в дороге. Привет, Джерри! Снова я. Нужна вторая машина, тоже на чужое имя… да, сегодня.

Украдкой смотрю на Фрейзера Мелвиля — мужчину, который открыл передо мной новый мир и тут же его разрушил. Если уныние, так ясно читающееся на его лице, вызвано неожиданной перспективой остаться здесь, со мной и Бетани, вместо того чтобы поехать в Лондон и вместе с любовницей и остальными предупредить мир о возникшей на горизонте опасности, то я разделяю его чувства.

Поздний вечер. Делегация уехала. Физик согрел в микроволновке готовый ужин из «Маркс и Спенсер», который мы и едим, сидя за кухонным столом и почти не разговаривая.

Еда застревает у меня в горле. Даже Бетани притихла.

— Лягу на диване в гостиной, — говорю я, оставшись наедине с физиком.

Бетани объявила, что идет спать, и отправилась наверх.

— Габриэль, нам надо поговорить.

— Мне нечего тебе сказать. Я займусь посудой, а ты проверь, как там Бетани, и запри двери.

Четверть часа спустя он возвращается. Я уже устроилась на диване, натянула на себя одеяло и трусливо притворилась спящей, потому что видеть его — выше моих сил. На душе пусто, я вымотана и заранее знаю, что после разговора с ним мне станет только хуже. Он входит, приближается к дивану, садится на корточки рядом со мной. Лежу не шелохнувшись. Он целует меня в лоб, и на меня накатывает немыслимая тоска.

— Габриэль, — шепчет он. — Я знаю, ты не спишь. Пожалуйста, перестань сердиться. Прости меня. Нужно, чтобы мы снова разговаривали. Нужно жить дальше.

Не шевелюсь.

Пусть бы он меня поцеловал, коснулся меня, как раньше. Но этого он не делает. Сидит еще какое-то время, потом тяжело поднимается и уходит. Что он чувствует? Жалость, вину, раскаяние?

Чуть погодя слышу шаги на лестнице и его приглушенный голос. Наверное, он очень по ней скучает, потому что разговор получается долгий.

В отличие от любовников изменивших, любовники умершие верны нам навек. Если бы я могла, то установила бы знак «Вход воспрещен» — чтобы Алекс впредь не влезал в мои сны без спросу. Каждый раз, когда он просачивается в мое спящее сознание, утром я с трудом выгоняю себя из кровати, зная, что пережить предстоящий день смогу только ценой героических усилий, собрав по крохам весь свой оптимизм. Еще бы часок сна — и мое восприятие, возможно, изменилось бы. Однако сегодняшний тягостный сон, в котором Алекс сооружал из прядей моих волос диковинные узоры, слишком свеж в памяти, и снова заснуть не удается: реальность слишком навязчива.

— Ну же, Немочь! Пойдем, покажу тебе озеро, — зовет она, размахивая белым полотенцем у меня перед лицом. Сквозь жалюзи пробиваются полоски света. Часов восемь, прикидываю я. — Давай! Шевелись! Пойдем подышим воздухом!

Впереди маячит новый день — стресс, ожидание звонка, прятки с физиком.

— Пять минут, — говорю я и натягиваю футболку.

Инвалидные кресла и раскисшая земля — вещи несовместимые. К счастью, в саду обнаруживается вымощенная бетонными плитами дорожка, по которой я добираюсь почти до прибрежных камышей. Моя спутница убежала вперед и уже раздевается.

— Бетани, не глупи! В ледышку превратишься!

— Да ну! Знаешь, как здорово? — кричит она и швыряет в меня скомканным полотенцем.

Ее прихоть можно понять. Внезапно кровь бросается мне в голову, и меня тоже неудержимо тянет сбросить одежду и поплыть. На горизонте тянется апельсиновая полоса рассвета, нежный бриз колышет по-августовски теплый воздух. Над головой кружат чайки, скворцы прыгают по земле, роясь в палой листве. Каких-нибудь пять лет назад мысль о купании в октябре, в Англии, показалась бы мне такой же несуразицей, как появление колонии морских коньков в Темзе или выращивание папайи где-нибудь в Кенте. Теперь же теплая осень стала всего лишь еще одним пунктом в длинном списке маленьких радостей, которыми жизнь подслащивает нам пилюлю на пути к девятому кругу ада. Бетани уже разбросала свои одежки по узкой полосе круто уходящего в воду пляжа, и теперь у кромки воды стоит жалкая голая фигурка. Кожа да кости: выпирающие ребра, пупырышки грудей, впалый живот, тощие, расчерченные шрамами бедра, ниже — темный пушок. Повязок она уже не носит, но раны на руках еще толком не зарубцевались.

— Осторожно! — кричу я.

Поздно: она уже прыгнула в озеро и теперь самозабвенно плещется в мерцающей воде. Если ее и обжигает холодом, виду она не подает.

— Залезай! — восторженно вопит она. — Знаешь, какой кайф!

Моя первая, здравая реакция — отказаться. Санитаров здесь нет, и, если Бетани вздумает на меня напасть, защитить меня будет некому. Вдобавок придется покинуть кресло, а я вовсе не уверена, что готова на столь смелый шаг. Но я уже ступила на территорию без правил, и меня одолевает болезненное искушение. Я соскучилась по ежедневным заплывам, мышцы требуют движения, нагрузки на грани возможного и последующей награды — мощного притока серотонина. В воде я чувствую себя увереннее и двигаюсь свободнее, чем где-либо еще. И тут совсем близко…

Слишком много я думаю. А сегодня возьму и не буду. Выбираюсь из кресла на прохладную землю и ползком преодолеваю ту пару метров, что отделяет меня от просвета в камышах, через который Бетани вошла в воду. Добравшись до берега, стягиваю юбку и остаюсь только в трусиках и футболке. Утрамбованная земля холодит ладони. Там, где берег становится круче, ложусь на бок и качусь вниз, отдавшись силе тяжести. Неожиданное, украденное ощущение, чувственное до абсурда. В этот миг я прощаю свои ноги за то, что они отказываются делать свое дело. Будь склон длиннее, я катилась бы вот так до конца своих дней. До самого края земли. Почувствовав обжигающее прикосновение мутной пены, я вздрагиваю, но угаснуть инерции не даю и падаю в ледяные объятия воды. Погрузившись с головой, отплываю чуть дальше, переворачиваюсь на спину и гребу, отдавшись жгучему наслаждению. Бетани стоит по пояс в воде, лицом к горизонту, дрожа и размахивая высоко поднятыми руками.

— «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, — несется в небо ее крик. Чайка взмывает вверх и уносится к темнеющей вдалеке роще. — На рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные!»

Воды озера обволакивают, будто материнская утроба. Свет просыпающегося дня чарует, как шепот. Может, наш мир не так уж плох. Смотрю, как резвится в волнах Бетани, как вращаются лопасти ветряка на дальнем склоне, и вдруг чувствую прилив острой, непонятной нежности.

Я могла бы полюбить и ее, и мир, в котором мы живем.

А может, уже полюбила.

Закрываю глаза и замираю, раскинув руки. Через пару минут, надоев самой себе, Бетани перестает плескаться. Слушаю, как поют птицы, шуршит в камышах ветер. Вдалеке гудит трактор. Одиннадцатое октября. По идее, я должна бы сходить с ума от тревоги, однако в глубине души угнездилось смутное, но упорное чувство: Бетани все перепутала и, что бы ни случилось завтра — а что-то, несомненно, случится, — здесь мы в безопасности. В этом краю лоскутных полей, холмов и утесов, долин и ущелий, с лесами, где растут дубы, березы и ели, с реками, пастбищами и яркими просеками, заросшими коноплей и сурепицей, — в этом мире катастрофам нет места. Сюда им ход закрыт.