Наконец он выбирает фигуру — совершенно неожиданную.

— Мне нужно повидаться с Бетани, — говорит он.

— Не получится. Она в больнице. Ожоги второй степени. — Эти слова доставляют мне извращенное удовлетворение, будто они — часть некоего изощренного наказания, которое вот так, маленькими порциями, будет выдаваться ему в течение всей его жизни. — Она попыталась покончить с собой. Сунула вилку в электросеть, вчера. Как только поправится, ее переведут в другую больницу. С другой философией. Согласно которой ее будут накачивать всеми мыслимыми наркотиками. По самые уши. Из таких мест не выходят.

— Я пыталась сообщить тебе вчера. Но не смогла дозвониться. Интересно почему?

Физик изображает недоумение, но в искусстве притворства он — дилетант. На лице проступают коричневые крупинки веснушек, а на левом виске начинает пульсировать жилка.

— Засиделся на работе. Коммутатор после пяти не работает. И видимо, я забыл включить мобильник. — Я часто его целовала, этот висок. — Домой приехал уже за полночь.

Сглатываю.

— И над чем же ты работал так поздно?

Я похожа на сварливую жену.

— Габриэль, может, объяснишь, почему ты меня допрашиваешь?

Вопреки обыкновению он не присел, а остался стоять. Как горный хребет на далеком горизонте или как Северная Корея, он выдерживает стратегическую дистанцию. Эту прохладцу в его голосе я слышу впервые и надеюсь больше никогда не услышать. Если бы он только наклонился и обнял меня…

Я бы сдалась и возненавидела себя еще больше.

— Не люблю, когда мне лгут.

Складываю руки на груди — жест открытой вражды — и жду, пока он переварит услышанное.

— Я заработался. Все. Точка. Прости, что пропустил твой звонок. — Неужели это все, чего я достойна? Смотрит на меня, сузив глаза. — Какая муха тебя укусила, позволь узнать?

— Господи, просто скажи мне правду. Неужели, по-твоему, я не заслуживаю и такой малости? — Зажмуривается. Надеется, что я исчезну? Но допросчик я въедливый. — Ну и?

Тут он заливается краской и отвечает, пряча глаза:

— Заслуживаешь. Но ты должна мне верить. — Дожили. Ушам своим не верю. И как, спрашивается, у человека, который мне небезразличен — был небезразличен, — повернулся язык такое ляпнуть? И о чем я только… — А с Бетани я все равно увидеться должен.

— Это еще почему?

Физик смотрит на меня исподлобья:

— Проведи меня к ней и узнаешь. — Я ломаю голову, как я могла так катастрофически в нем просчитаться. Он представил себя как человека с сексуальными комплексами — следствием неудачного брака. Может, не без задней мысли? Чтобы я решила, будто тоже делаю ему одолжение? — А где ты-то была все это время? Телефоны обрывала не ты одна.

Видимо, я психолог до мозга костей, потому что ставлю мысленную галочку — почти бесстрастно: злится, значит, виноват.

— Говорят же тебе — в парке.

— В это время суток? И чем ты там занималась?

Откатываюсь чуть дальше.

— Джой Маккоуни.

— О боги, — говорит он, воздевая руки к небу. — Одна? Какого черта?

Я вспыхиваю:

— Потому что она попросила. И, как видишь, ничего со мной не приключилось. — Разбитое сердце не в счет. — Между прочим, она совершенно безобидна.

Стоп. Это ему положено оправдываться.

— Не понимаю, к чему эта ссора, — говорит он и наконец-то садится на корточки. — Давай выкладывай, что там наговорила Джой. На тебе лица нет.

Если я не могу поделиться с ним, то с кем же? Я чувствую себя ужасно одинокой. Нелюбимой и слабой. И при этом ненавижу себя за то, что разнюнилась.

— У нее рак. Она думает, что это Бетани наслала болезнь — вроде как в отместку. За то, что Джой отказалась помочь ей сбежать.

Физик насмешливо фыркает:

— Понятно. Тем больше причин найти научное объяснение тому, что происходит с Бетани, и покончить со всеми этими псевдорелигиозными байками. Поехали, — говорит он, мотнув головой в сторону дороги. — Возьмем твою машину.

Помогать человеку, который только что меня предал, врал мне в глаза и чуть ли не открыто в этом признался? Но лысая голова Джой и ощущение потного парика на коленях нарушили мое душевное равновесие — по причинам, о которых лучше даже не думать, потому что выводы следуют самые гнусные. Выводы, которые меня гложут. Что, если она права? Несмотря на ярость, в которую привела меня жалкая, унизительная игра в кошки — мышки с физиком, в эту минуту мне нужно — позарез — найти объяснение происходящему вокруг. Объяснение, в котором нет места дешевым отговоркам вроде «зла». То, что физику нужно от Бетани, нужно и мне. Хотя бы ради того, чтобы доказать: в том, что касается мотивов Бетани, Джой категорически заблуждается.

В палате, куда в больнице Святого Свитина кладут несостоявшихся самоубийц, витает дух безнадежности, полного и бесповоротного поражения. Сюда попадаешь, если неспособен даже толком покончить с собой. Притихшие перед тем, что символизирует это место, союзники поневоле, мы с физиком переступаем порог с положенным трепетом.

На одной из кроватей лежит старик с гривой белоснежных волос. На его шее красуется кровоточащий шов той разновидности, которой можно добиться только с помощью опасной бритвы или строительного ножа — в сочетании с твердой рукой. Заслышав шаги, он резко садится, как будто ждет посетителей, но, увидев незнакомых людей, отворачивает царственную голову к стене. Чуть поодаль лежит девочка-подросток, чуть постарше Бетани. Скучный серый оттенок ее лица (такой бывает, если смешать черную и белую краски) — один из самых заметных симптомов необратимого повреждения печени, вызванного передозировкой парацетамола, которое и станет причиной ее смерти — если для нее не найдется нового органа. В противном случае она сначала пожелтеет, как лимон, и через неделю-две умрет. Рядом с ней сидят родители и заплаканный мальчонка лет тринадцати. У всех троих — пустые лица. Неверие? Или сосредоточенность? Если они молятся, то спасение, которого они просят у Бога, — это чья-то смерть вкупе с невероятной удачей со списком ожидания. Мальчик слишком юн для такого. Все они слишком юны. Похоже, сентябрь выдался урожайным — палата почти заполнена. На кроватях виднеются съеженные силуэты людей с обращенными внутрь глазами. Их молчание, их закупоренный, не выплеснутый крик кружится вокруг нас невидимыми потоками, преходящими, как след ветра на воде.

Местная медсестра разговаривает по телефону. «Мне нужен дефибриллятор, — говорит она. — Тот, который новый. Да. Нет. Да. Минутку». Заметив наше присутствие, она накрывает трубку рукой и дарит нас стоической полуулыбкой человека, который делает все возможное, но при этом сознает, что все его усилия пойдут коту под хвост. Я торопливо представляюсь — психотерапевт из Оксмита. А это мой коллега из Киддап-мэнора. Пришли с короткой проверкой. Оксмитские санитары могут пока отдохнуть. Не могли бы вы отправить сообщение им на пейджер с просьбой вернуться через десять минут? Людям, замотанным до такой крайности, как эта медсестра, подозревать посетителей во лжи просто недосуг, тем более восседающих на троне непогрешимости инвалидной коляски. Она кивает, отправляет сообщение и, указав на дверь в дальнем конце палаты, возвращается к прерванному разговору. Глядя на удаляющиеся спины санитаров, я впервые в жизни радуюсь тому, что британская система здравоохранения страдает от хронической нехватки кадров.

Входим в соседнюю комнатку. Кровать здесь одна. Под одеялом вырисовывается едва различимый комочек — будто горстка костей, найденных во время археологических раскопок и кое-как сложенных вместе. Ее глаза закрыты, свежеобритая голова лежит на подушке, почти ее не сминая. Голый скальп мертвенно-бледен, на висках пульсирует сеточка голубых жилок — словно ветка из плоти и крови на карте лондонского метро.

Физик подхватывает пластиковый стул, огибает кровать и усаживается у постели больной.

— Немочь, — сипит Бетани, не открывая глаз. Затем разлепляет веки, сонно моргает и устало улыбается. Пахнет химикатами, мазью, потом. Бетани косится на физика, который разыскивает что-то в своем портфеле. Кажется, она его не узнала. — Я слышала от медсестры, что меня переводят. Ты ведь им не позволишь? Ты же знаешь, чем это закончится. Я покончу с собой. Если мне не дадут тока. Эй, ты! Дадут мне тока в Киддапе? — спрашивает она у физика. — Мне без него никак нельзя.