Разбираясь в финансовой отчетности, я обнаруживаю листок розовой бумаги – это второй, под копирку, экземпляр соглашения о займе. Я беру его в руки и принимаюсь изучать, хмурясь все больше. Оказывается, два года назад мои родители обратились за ссудой, чтобы обновить крышу конюшни. Это удивляет меня и, признаться, пугает. Пускай мои родители больше и не держат манеж олимпийского класса, а крыша – вещь недешевая, я была уверена, что такая трата им по карману. А получается, они едва сводят концы с концами.

Наверное, это надо рассматривать как часть загадочной австрийской души, но все бумаги у моей мамы в идеальном порядке. Да и чистота в офисе прямо хирургическая. Не удивлюсь, если Мутти ящики стола пылесосит. Мне о таком не стоит и мечтать. У меня просто нет этого в крови. Я родилась и всю жизнь прожила в Америке. Какая уж тут австрийская душа?

Я просиживаю за столом добрых три часа, копаясь в бумагах. Покончив с этим, я встаю и подхожу к окошку. Закидываю за голову руки и нагибаюсь туда-сюда, разминая затекшие мышцы.

Жан Клод ведет групповое занятие. Смена из пяти девочек-подростков ездит строевой рысью по кругу. Жан Клод ходит в центре манежа. Вот он обращается к одной девочке, и я, даже не слыша, знаю, что он говорит. Девочка пропускает один шаг и начинает вставать и опускаться в седло под нужную ногу.

Я решаю спуститься вниз и поискать лимонада – хочется пить. На первом этаже я замечаю, что дверь в комнату, где хранятся призы, приоткрыта. Я захожу и включаю свет.

Ничего удивительного, что Жан Клод назвал меня «знаменитой Аннемари». Мои родители могли вообще ничего ему не рассказывать: здесь и так все стены увешаны моими призовыми ленточками и розетками. Это не говоря о фотографиях, которых полно в комнате отдыха и коридоре.

– Привет, – раздается голос у меня за спиной.

Я быстро оборачиваюсь. Это Дэн. Я и не слышала, как он вошел.

– Привет, – отвечаю я.

Мне разом и досадно, и лестно.

Он окидывает взглядом комнату и некоторое время молчит.

– А у тебя блестящая карьера была, – говорит он потом.

– Ага, – говорю я. – И звездный час аж в восемнадцать лет. Во повезло-то.

Дэн опять замолкает.

– Слушай, – произносит он наконец. – Я… ну… хотел бы попросить прощения за вчерашнее. Я должен был предвидеть, какое тяжкое впечатление это на тебя произведет. Но я… в общем… я сам так обалдел от его масти, что больше ни о чем думать не мог.

Я открываю большую коробку. Еще ленточки. И толстая папка ламинированных сертификатов.

– Ладно, проехали, – говорю я нарочито небрежным тоном. – Скажи лучше – как он себя чувствует?

– Примерно как вчера. Только теперь он бегает снаружи, и нам никак не загнать его внутрь. Даже и не знаю, что делать, если он никого не будет к себе подпускать. Может, не надо было его привозить…

– Еще чего выдумал!

Я завожусь… и спохватываюсь. Я сама от себя такой горячности не ожидала.

Дэн пристально смотрит на меня с другого конца комнаты.

– Ты, наверное, права, – говорит он. – Но с его копытами надо срочно что-то делать, а как, если к нему прикоснуться не удается?

– А что, обязательно надо прямо так подходить? Да еще и немедленно?

– Ты же видела его ноги.

– И что ты собираешься делать?

– Наверное, возьму пневматическое ружье и дротик с транквилизатором…

– А у тебя есть?

Он кивает.

– Как же без них? К нам в центр иногда ого-го какие буйные попадают.

– Да уж, – говорю я. – Догадываюсь.

Я тереблю край свитера, глядя себе под ноги. Потом поднимаю взгляд и вижу, что Дэн по-прежнему на меня смотрит.

– Такие очень редко встречаются, верно? – говорит он.

Я понимаю, что он имеет в виду масть коня, и медленно киваю.

Мы снова молчим.

– Ну ладно, – говорит он. – Пойду я, пожалуй. Ты не возражаешь, если я заеду за Евой в районе семи?

– Зачем?

– Подвезу на работу.

– Это ты о чем?

– Завтра она начинает работать у меня в центре.

– Знаешь, я по-прежнему не в курсе, о чем речь!

– Твоя мама позвонила мне и спросила, нельзя ли Еве помогать с жеребятами, пока лето.

– Вот как? – говорю я. – Позвонила?

– А что, что-то не так?

– Наверное, все так, – говорю я. – Не считая того, что меня никто не удосужился спросить.

Вид у Дэна становится озабоченный.

– Да ладно, все путем, – говорю я, пытаясь переварить услышанное. – Если ей этого хочется, я только рада. По крайней мере, буду хоть знать, где она и чем занята.

– Может, тебе надо подумать?

– Нет, говорю же, я была просто не в курсе. А так все замечательно, я могла бы сама и подвезти ее.

– Ты уверена? Мне совсем не сложно заехать за ней…

– Нет, я сама ее привезу.

– Тогда договорились.

Дэн переминается с ноги на ногу, потом начинает двигаться к двери.

– Ладно, пока. Я просто зашел убедиться, что у тебя все в порядке.

– Все хорошо, – говорю я.

Он поворачивается уйти, но останавливается на пороге. И опускает голову, уперев ладони в косяки. Потом вновь разворачивается ко мне.

– Отлично выглядишь, Аннемари. И вообще, так здорово тебя снова увидеть.

– Взаимно, – говорю я.

И он уходит.

Я застаю Мутти в садике – она занимается прополкой. Гарриет валяется в травке неподалеку – этакая расплывшаяся колбаска. «И ты, Гарриет?»

– Дэн заходил, – начинаю я, останавливаясь поблизости.

Мутти щурится на меня снизу вверх – я стою со стороны солнца.

– Говорит, ты пристроила Еву поработать у него до осени.

– Ну да, утром сегодня, – кивает она, заслоняя глаза ладонью в рабочей перчатке.

– А как насчет того, чтобы моего мнения для начала спросить?

– Меня Ева попросила позвонить ему. Я думала, ты знаешь.

– Так вот, я не знала.

– Ну ладно, извини, – говорит она и вновь нагибается над грядкой, втыкая в землю совок.

– Мутти, мне это не ладно.

Она откладывает совок и вновь поворачивается ко мне.

– Ты сердишься?

– Да, сержусь.

– С какой стати? Что такого случилось? Ты бы хотела, чтобы летом она занималась чем-то другим?

– Тут кругом масса всяких занятий.

– Там то же самое, – говорит она.

– Да не в том дело!

– А в чем?

Я делаю паузу, чтобы не разораться, а говорить более-менее спокойно.

– Дело в том, Мутти, что я – ее мать. И такие решения следует принимать мне. Не ей. Не тебе. Именно мне. А ты все организовала у меня за спиной.

Она выставляет подбородок и сводит губы в тонкую линию, придавая лицу выражение оскорбленной невинности.

– Я не сделала ничего плохого! – произносит она, и в голосе прорывается немецкая отрывистость. – Ко мне подошла Ева. Попросила меня позвонить Дэну и узнать, не пригодится ли там ее помощь. Я позвонила, и он сказал: «Да». Естественно, я была уверена, что Ева переговорила с тобой и ты просто не хотела сама звонить ему.

Если это не так, что ж, мне очень жаль. Но я, извини, не виновата, если твоя дочь не решается к тебе обратиться!

– Я вполне способна разговаривать с Дэном. И каковы бы ни были мои отношения с дочерью, все равно… через мою голову…

– Вот, значит, как ты со мной, Аннемари, – говорит Мутти, возобновляя прополку.

На этом я умолкаю. Что бы я теперь ни сказала, выяснение отношений превратится в безобразную ссору.

И я ухожу. Я иду разыскивать дочь.

Я обнаруживаю ее в конюшне. Она чистит Бержерона.

Белый красавец терпеливо стоит на развязках. Ева сидит на корточках и орудует резиновым скребком. В дверях одного из денников я замечаю Луиса. Он сгребает в аккуратную кучку навоз и опилки. Ева что-то говорит ему. Он смеется в ответ.

При виде меня она вскакивает.

– Ой, мам! Угадай, что скажу!

– И что же? – говорю я.

Но я весьма далека от радостного возбуждения.

– Жан Клод сказал, если я буду помогать ему с Бержероном и школьными лошадьми, он мне уроки будет давать!