– В самом деле?

Ее брови вскинуты, выражение лица как у форменного диктатора. Она крутит на пальце обручальное кольцо и смотрит на него, словно изъян в нем нашла.

– Это ты о чем?

– Да ни о чем.

Она оставляет в покое кольцо и начинает дергать ниточку, выбившуюся из шва на рукаве. Я упорно смотрю на нее, дожидаясь, чтобы она взглянула на меня.

– Нет, ты что-то имела в виду. Говори уж, чего там!

– Я просто удивлена, вот и все.

– Чем?

– Твоим желанием помочь с конюшней.

– Почему?

Она словно забывает о моем существовании. Встав из-за стола, она этаким воплощением спокойного достоинства идет к булькающей кофеварке.

– Почему? – вновь спрашиваю я.

Она продолжает молчать. Стоит спиной ко мне, разливает кофе по кружкам.

– Мутти, я тебе задала вопрос. Если ты не веришь, что я приехала помогать, зачем, по-твоему, я вообще сюда прилетела?

– Я думаю, – говорит она, – дело в том, что ты потеряла работу и от тебя ушел муж. Надо же было тебе куда-то поехать? Вот ты и здесь…

Она берет обе кружки и направляется к двери, и до меня доходит, что вторая кружка предназначалась папе, а вовсе не мне.

Я вскакиваю с места и оказываюсь у двери прежде нее.

– Не уходи вот так, Мутти! Мы еще не договорили!

Она смотрит на меня совершенно невозмутимо. Кажется, ее не волнует, что я загораживаю ей дорогу. Я начинаю чувствовать, что веду себя глупо.

– Ну так говори, – произносит она.

– Неужели ты хочешь, чтобы так продолжалось и дальше? Правда? Как вчера вечером, когда ты мне вилки в бок тыкала при малейшей возможности?.. Ладно, если так, то не переживай. Я заберу Еву и вернусь в Миннеаполис, и забудем об этом.

Ее, кажется, смешит такая «угроза».

– Ты отлично знаешь, что я приехала помогать, – продолжаю я через застрявший в горле комок. – Я приехала взять на себя какие-то обязанности, чтобы ты могла посвятить себя уходу за папой. Господи Иисусе, Мутти! Ну почему ты во всех моих поступках двойное дно ищешь?

Она спокойно смотрит на меня сквозь пар, поднимающийся из кружек. Секунды молчания кажутся невероятно длинными, но потом она говорит:

– Что ж, очень хорошо. Плевать, что на моей памяти ты не выказывала ни малейшего интереса к конюшне и лошадям. Давай занимайся, флаг тебе в руки. Ты ведь в любом случае всегда делала то, что тебе хотелось…

И она протискивается в дверь, уносит кофе в столовую, где ждет папа. Благодаря «электронной няне» я могу слышать их голоса, но мне не хочется знать, что она станет обо мне говорить. Я выхожу из дома и хлопаю дверью.

Мутти не занимать самообладания, этого у нее не отнимешь. Если честно, я не помню, как именно сообщила о своем возвращении. Но я уж точно никоим образом не намекала, что желаю забиться в безопасную норку! Ни под каким видом!

Роджер меня не то чтобы обобрал. Если бы я хотела сохранить за собой дом, я бы его отстояла. Это ведь я долгие годы трудилась над ним, превращая его в идеальное гнездышко. Это я таскалась в Мэриленд, выбирая именно тот сорт мрамора для камина, это я проедала плешь инспекторам, определяясь с подходящей грунтовкой на лестнице, а когда мне надоели белые шкафчики в кухне – распорядилась все сломать и заменить на дуб.

Но после ухода Роджера я полностью утратила интерес к этому. Понятное дело, Соня тоже не горела желанием жить в доме, который Роджер так долго делил со мной, и мы выставили его на продажу. Это был один из немногих вопросов, которые мы с ним решили по доброму согласию, и, как знать, пожелай Роджер оставить дом себе, я, возможно, кинулась бы в смертный бой за него. Просто из вредности. На которую, учитывая все обстоятельства, я, как мне кажется, имела полное право.

Впрочем, это я так, к слову. Суть в том, что я вовсе не была бездомной «брошенкой», примчавшейся плакаться в жилетку маме и папе. Я приехала ради Мутти, ради папы и не в последнюю очередь ради Евы. Я могла бы назвать множество причин переезда в Нью-Гэмпшир, но среди них не было жалости к себе…

За размышлениями я почти дошла до конюшни, вот что странно.

По цементу звонко цокают копыта – паренек ведет сразу двух лошадей, одну слева, другую справа. Далеко не самое безопасное, что можно придумать. И, коли уж я тут теперь менеджер, я самым первым своим распоряжением намерена это пресечь.

– Привет, – говорю я, поравнявшись с ним. – Я Аннемари.

Он продолжает идти, и я добавляю:

– Циммер.

Он останавливается.

– Привет, – говорит он застенчиво.

Судя по внешности, он латиноамериканец или мексиканец. Может, это превратное мнение, но все конюхи, с которыми я была когда-либо знакома, вели происхождение из Мексики. Паренек совсем молоденький, выглядит лет на шестнадцать, хотя ему вполне может быть и двадцать. По мере того как я удаляюсь от этого возраста, мне становится все труднее его определять.

– Как тебя зовут?

– Хосе Луис, – отвечает он, щурясь на утреннее солнце. – Но вы можете звать меня просто Луисом.

– Тебе помочь выводить их?

Он мотает головой.

– Ты уверен?

Он вновь мотает головой, надеясь, что я отстану от него и позволю продолжить путь.

– Ну как знаешь, – говорю я. – Еще увидимся, Луис.

Я вхожу в конюшню и понимаю, почему он отказался от помощи. Там еще четверо конюхов – все выводят четвероногих постояльцев наружу.

Я останавливаюсь у денника, откуда как раз выпускают серого мерина. На двери – ламинированная рукописная табличка: «Пастбище С, северо-запад». Почерк Мутти.

Ясно, Мутти использует пастбища по очереди. Это меня не удивляет. В чем-то она не менее педантична, чем папа.

Еще через несколько минут я снова стою перед бывшим денником Гарри, только его присутствия больше не ощущаю. На сей раз я должным образом знакомлюсь с белым жеребцом, почесываю и поглаживаю его морду. Я прихожу к выводу, что это вправду очень красивое и славное существо. За моей спиной слышится топот сапог. Потом шаги останавливаются.

– Вам помочь? – произносит мужской голос с французским акцентом.

– Аннемари Циммер, – представляюсь я, оборачиваясь и протягивая руку.

Второй раз за десять минут я, называя себя, использовала девичью фамилию. Похоже, я все больше себя с ней ассоциирую.

– A-а, знаменитая Аннемари, – говорит стоящий передо мною мужчина, и я ощетиниваюсь. – Жан Клод де Солнье, – в свой черед представляется он, берет мою руку и подносит к губам.

Я чуть не вздрагиваю от неожиданности, а он продолжает:

– Вижу, вы уже познакомились с Бержероном.

Отступив, он упирается одной рукой в стену, а другую кладет на бедро. Эта поза заставляет меня обратить внимание на его ноги, необычайно мощные и мускулистые. Он одет в облегающие бриджи, так что на бедрах просматривается рельеф выпуклых мышц. Меня охватывает смущение, и я отвожу взгляд.

– Он славный, – говорю я, оглядываясь на андалузца.

Бержерон поворачивается в деннике и обращает в мою сторону круп. Я смеюсь.

– И очень явно показывает, что он думает обо мне. Это частный конь или один из наших?

– Не угадали. Это мой мальчик, – с нескрываемой гордостью объясняет Жан Клод. – Я привез с собой двух. Бержерона и Темпест, я просто не мог с ними расстаться. Остальные были школьные лошади, и я оставил их у моего прежнего партнера. В смысле, продал.

– Красавец, – говорю я. – Вы его и правда не выпускаете?

– Нет, выпускаю, конечно, – говорит он. – Каждый вечер, после ужина, когда всех остальных лошадей уже завели. А не то как бы через заборы прыгать не начал, стремясь к хорошеньким барышням…

Он подходит вплотную к деннику.

– Так ведь, Бу-Бу? Нет, парень, никаких гулянок! Только плановые бракосочетания!

– А второй где? – спрашиваю я.

– На другой стороне. Только Темпест – это не он, а она, и ее уже выпустили порезвиться. Вы с ней потом познакомитесь. А когда привезут вашу лошадку?

– Мою… лошадку? – переспрашиваю я, запинаясь.