Она встряхнулась. Мое тело, подумала она, раб памяти. Как поступить с этими реликвиями? Ее движения подняли пыль, слившуюся в прозрачное облачко. Избавиться от них, подумала она. В конце-то концов, они не служат к его чести, а меня заточают в темницу сожалений о том, как наше время вместе было источником радости.

Она собрала их в кучу, завернула в плащ. Сверток у нее на руках ощущался как мертвый ребенок. Она спускалась по лестнице, и ее шаги становились все более тяжелыми.

Ее вело какое-то наитие, и в саду она нашла свою камеристку. Кара посмотрела на нее в нервном предвосхищении.

– Вот, – сказала она Каре, а ее лицо пылало от мучительной экзальтации, – сожги их. – Она отдала сверток камеристке и ушла.

В саду, вдалеке от классических оконных глаз дома, Кара, стоя у вечного огня, поглощавшего садовый мусор, рассматривала содержимое развернутого плаща. Она обнаружила плотно сшитый военный колет покойного хозяина, а также чулки и кожаные перчатки. Она вздрогнула от коснувшегося ее смутного суеверного страха. Пока пламя пожирало реликвии, Кара торопливо шла назад к дому, занятая мыслями о смерти и праздновании. Что с ее госпожой, недоумевала она. Ее горе все так же свежо? Юная девушка покачала головой, не понимая загадочность женщины, которой служила. Странная она какая-то.

Ее госпожа глядела в окно, видела дым, поднимающийся от напоминаний о ее покойном муже, и вдруг поймала себя на иррациональной мысли, что больше не будет принимать у себя в доме военных. В конечном счете их жизни сводились к особому риску перед тысячами орудий ухода в небытие. Они кидают себя, как игральные кости, они ставят на кон свои души и, проиграв, оставляют все пустым – жен, дома, детей, домочадцев. Нет, подумала она, больше никаких военных в этом доме. Это мой оплот против имперских муравьев. Здесь будут познавать блага жизни, а не сосредоточиваться на ее рискованных сторонах. А если Империя явится с визитом, ей придется оставить свое оружие за воротами.

Несколько месяцев спустя после смерти императора и предания воспоминаний герцогини погребальному костру жизнь воспрянула благодаря ее Академии. Пустые часы заполнялись ротацией поэтов, полных свежестью стихов и воспламененных ее прославленной красотой. Их свары в стенах Академии были как летний дождичек в сравнении с вихревыми бурями внутри нее.

Приезжали и другие гости. Придворные и всякие придворные чины, подстегиваемые слухами и гаданиями, пока империя пыталась вырваться из прошлой эры в следующую. Если ей удастся сохранять спокойствие выше мелочных потуг их умишек, они, знала она, уедут и со временем оставят ее тихому миру, который она сотворяла, под покровом которого могла жить, а потом, если позволит судьба, и найти исцеление.

Но судьба, как всегда, пошла с другой карты.

Карета, которая чуть было не прикончила нашего справочника и, подчиняясь высшей воле, обогнула старика, везла одного пассажира. Вскоре ему предстояло стать герцогом Лерма, и он направлялся к дому герцогини, чтобы отдохнуть от дороги, поделиться всеми новостями и сплетнями двора, а затем отправиться дальше в столицу страны Вальядолид. Так как и сам пассажир, и его новости весьма интересны, мы на минуту прервемся, дабы поведать о нем, а затем вернемся к интриге, которая хотя и опасна, как дороги той эпохи, но обещает развязку.

Пока пассажир носил титул маркиза Дениа. Он был властью на подъеме, решив прибрать к рукам эру поною императора и богатую добычу от политических назначений. Пока карета тряслась по дорогам безликой империи, мысли Дениа блуждали. Он воссоединял пряди истории последних лет и, чуя многочисленные возможности, строил планы торжества своего честолюбия. Он знал, что двор бурлит, преисполненный предвкушений. Двор, размышлял он, похоронил разочарование и короновал надежду – молодого императора. Моего императора, думал он, юного Филиппа III, который по моему совету даже и сию минуту консолидирует свое положение залпами новых назначений. Дениа удовлетворенно вздохнул, а за окном кареты подпрыгивали и покачивались поля и дороги. В конце-то концов, покойный император, этот тиранический, подозрительный, непомерно строгий отец, теперь стал прахом. Как его восславить? Посмотрим. Великий император Разочарований, чьим единственным достижением были крушения армад, теперь заключен в похоронном мраке, в безрадостном великолепии.

– В гробнице, – сказал Дениа вслух, – такой же огромной и пустой, как все его планы.

И какое количество планов! Ведь этот самодержец, подобно множеству других монархов и правителей, пытался править миром глазами только собственного трона. Влияние Дениа на покойного императора, как и других вельмож его ранга и положения, было ничтожным. В конце-то концов, как можно стать другом человека без друзей? Войско крестьян не может вести войну короля. Если бы его советникам дозволялось способствовать политике, если бы он стал их главой, это могло бы составить разницу между империей знающей себя и не знающей. Но покойный император не допускал даже шепоту совета пробраться за холодные складки его плоеного воротника. Смерть этого императора Дениа ощущал будто снятие древнего проклятия. Я думаю о нем каждый день, заключил Дениа. Дань уважения павшему врагу. Он стремился, – продолжал Дениа, мысленно представив крохотный кабинет императора внутри могучих каменных стен его дворца, – присваивать все и вся через посредство захвата, назначений, присяги, права наследства, верности, наведения ужаса. И, подумал Дениа с громким презрительным фырканьем, он пытался управлять миром с помощью бумаг. На протяжении своего долгого удушающего правления он породил генерации всяческих бумаг, докладов, документов. И каждый, получавший официальную бумагу, содрогался от ощущения вины. Внушить империи ужас перед бумагой – жалкий результат. Но теперь, когда этот стиль письменной власти утвердился, а старый император скончался, как извлечь из бумаги преимущества для себя?

Ответ Дениа уже был готов: пусть бумаги по-прежнему плодятся в изобилии. Надо всего лишь изменить их содержание. Моя империя, подумал Дениа, смакуя заложенную в этих словах государственную измену, будет управляться с помощью поэзии, пьес, исторических хроник, романов и новелл, сатир, трактатов, комментариев. И да! Не забудем про комедии. В сознании Дениа вспыхнуло имя автора, недавно прославившегося комическим сочинением. Он отложил это имя на потом. Но управляться империя, подумал Дениа, будет через поэтов и писателей.

– А я буду управлять ими, – сказал Дениа, повторяя то, что часто говорил подпрыгивающей внутренности своего экипажа.

Но покойный император? Его могила будет моим бальным залом, подумал Дениа. Его эпитафия будет моим гимном. Ну, кто вспомнил бы тело этого странного, маниакального, круглолицего императора? И таинственная загадка полного отсутствия у него бровей. Как будто осуществление власти лишило его сна и наложило на него печать холодного, красивого изумления. Бессонница – наследственная привилегия всех правителей, думал Дениа, чья беспокойная нетерпеливость была хорошо известна его кружку. Но как человеку использовать часы, дарованные ему бессонницей? Нет, не на изучение Бога, замороженного в теологии. Маркиз со Средиземноморьем в крови знобко поежился внутри своей надежно защищенной от холода кареты. Пусть мертвый император бродит в своем дворце смерти и заботится о гниющих порталах своих истлевающих предков. Пусть надписывает их имена и титулы на костях и других останках, пусть хранит свою бессонницу в служении своему «грозно карающему Богу» на протяжении вечности. А я предпочту служить более теплому господину, думал Дениа. Теперь новый век. Пиры, празднества, песни, титулы, фиесты – вот что послужит ему темой.

И комедии, вновь вернулась эта мысль.

Разум Дениа часто таким образом подсказывал ему план действий, и эту способность он использовал в сложной шахматной партии, которую вел в политике со своими противниками при дворе. Да, думал Дениа, всего несколько дней назад новый император, мой император, очнулся от своей всегдашней бычьей сонливости, когда кто-то рассказал ему сюжет и тему новой комедии. А затем для полной ясности несколько дней спустя император увидел студента, который шел с книгой в одной руке, хлопая другой себя по лбу и заливаясь смехом. Это была та же самая комедия.