– Надо отслужить заупокойную, ваша светлость.

– Зачем? – сказала герцогиня.

Кара растерянно уставилась на нее. А, да, подумала герцогиня, я должна соблюдать долг и положенные обряды.

– В часовне, – сказала она. – Присмотри, чтобы наш священник пришел вовремя. Потребуются свечи и цветы. – На последнем слове она запнулась. Цветы и мертвый император. Ее ожгла эта мысль. Я не пожертвую самым чахлым придорожным цветком ради этого наконец умершего императора! Ни единым пучочком душистой зелени с огорода для этой туши. Ни даже стеблем самого жалкого сорняка из-за смерти этого извращенного ханжи, чудовища… Ее сознание затопили проклятия. Она ничего не видела перед собой… Камеристка прервала молчание:

– Простите, ваша светлость, но безопасно ли отправиться ко двору?

Никогда, шепнул ее рассудок. Сын унаследует. Еще один Филипп.

– Мы в безопасности, не беспокойся, – сказала она. Странно! Строгое соблюдение условностей спасло камеристку от кипящей в ней ненависти.

– Да, ваша светлость, но посетить двор?

Тут она поняла, что камеристку и всех остальных слуг это известие привело в радостное волнение. Оно было поводом для праздника, как весна. Колокольный звон приветствует нового императора, труп старого увозят на кладбище. Она поняла, что ее несгибаемая решимость никогда больше не видеть лицо императора – убийцы ее мужа – ввергла ее домочадцев в беспомощное уныние. Они уверовали в опалу и уверовали, что причина не ее гнев на императора, но его гнев на нее.

– Кара, я сильно изменилась после смерти моего мужа?

Камеристка смяла фартучек. Она никак не хотела, чтобы ей был задан этот вопрос. Пауза затягивалась, Кара отводила глаза от своей госпожи.

– Твой ответ будет мне одолжением, Кара, – сказала герцогиня, подкрепленная недавним открытием, – и каким бы он ни был, я не рассержусь.

– Это из-за смерти господина, – сказала камеристка.

– Да, тут причина изменений моего поведения, – сказала она ровным тоном, – но каковы следствия?

– Вы так радовались жизни, ваша светлость. – Начав говорить, камеристка осмелела. – И как будто теперь прячете свои чувства. Вы недостижимы.

– Недостижима? – Для чего, подумала герцогиня, когда каждый день меня раздавливает? – Благодарю тебя, Кара, – произнес ровный голос вне ее сознания. Голос отсылал камеристку. Он сохраняет контроль, подумала она. Но ее камеристка еще не договорила и, повернувшись к двери, сказала напоследок:

– Его смерть была почетной, ваша светлость. Он был великий воин.

Камеристка ушла. Теперь она была одна, а дом, оживившийся из-за открывшихся возможностей новой эры, начинал праздновать.

Ее сотрясло рыдание. Она застыла в ужасе, прижимая ко рту кружевной платок. Еще один припадок душевной муки. Он вырвался из ее подчинения, и она услышала пронзительный стон, бунт горя, вопреки усилиям подавить его. Только не так. Она принуждала себя: я не подчинюсь, это мои чувства, я владею ими. Ее дыхание стало ровнее, а новое решение – тверже.

Внутри ее спальни, обширной комнаты с чуланчиком для мытья и другим чуланчиком для платьев, – уголок, которого не обнаружила даже ее камеристка. Дорожный плащ, завязанный в узел. Он хранил напоминания о смерти ее мужа.

Смерть. Даже само слово колоссально. Она вспомнила завершающие комья земли, сыплющиеся на отвечающий эхом гроб, узкое ложе между отвесных стен.

Она выбрала место на полу и развязала узел. Ее руки перебирали остатки его смерти, пока ее сердце вспоминало его живым. Знамя, опаленное порохом, обломки шпаги, слишком хрупкой для поля битвы. Черновики его приказов, набросок каких-то фортификаций – ее муж применял свое умение чертить для снятия многих осад. Маленький пистолет – ее подарок ему, когда ее дни были юными. Теперь ее ночным инкубом была пронзившая его безжалостная сталь. Его люди, ряды и ряды очумелых, сыплющих шуточками солдат, заполнившие случайные могилы, наспех вырытые в измученных полях Фландрии. Еще остатки, несколько незначимых предметов – пуговица, клинок, манжета с мундира. На одежде своего мужа она нащупывала ржавые пятна крови. Под ее ногтем крохотная чешуйка крови заалела. Пролитая им кровь, мазь забвения.

Отчет о сражении (доставленный ровно через год после смерти ее мужа щуплым адъютантиком, чье лицо горело от стыда перед ней, а неуверенные руки держали жесткие свитки пергамента) сообщал, что ее муж, будучи ранен и зная, что рана смертельна, покинул поле боя. Он попытался написать ей последнее письмо – вот оно, по какой-то причине обгорелое, окровавленное, в разводах грязи. Итак, смерть попробовала его и нашла обычным человеком, и его христианский крест не помешал ей выжать кровь из его жил и протащить сквозь порталы памяти, из которых ему уже никогда не выйти. От него не осталось ничего, что могло бы оживить расплывающееся в тумане былое. У него не было времени написать хоть что-то, хоть несколько прощальных слов до того, как его жизнь опорожнилась. И пока он угасал, думала она, точно так же рассеивались его воспоминания о ней? В отличие от напоминаний о нем, доставшихся ей, постоянно ее ранящих, взламывающих ее как будто бы обретенное спокойствие духа. Он умер, упокоившись на пригорке, говорилось в отчете, пока кругом продолжала греметь битва, почти им выигранная.

Второй свиток, перевязанный и запечатанный оттиском императорского герба, сообщал дату и обстоятельства смерти ее мужа, а в напыщенном абзаце говорилось, что он принял смерть мужественно (конечно), бесстрашно (конечно, он был тверд) и с чистой совестью. В том, как этот документ умудрился передать – жалкими фразами соболезнования – полнейшее равнодушие, дышала ирония, которая не облегчила ее печаль. А «с чистой совестью», что это, собственно, означало? Фраза, несомненно, принадлежала императору. Письмо, несомненно, было от императора – под ним стоял его безжалостный росчерк. Нет, эта фраза могла принадлежать только императору, который, монополизировав Бога, присвоил себе право решать, была или не была совесть ее мужа нечистой. Ее муж, такой человечный и одаренный полководец, о каком мечтает любая армия в век кровавых и бессмысленных войн. Пешка этой империи в моровом разгуле безумных столкновений. «С чистой совестью»? Глупейшая фраза, смеха достойная. Рыцарски благородный, галантный, твердый, когда требовалось, достойный во всем, не тронутый пороками – разве что чересчур отдавался своим обязанностям, способный прощать, скромный… Она вспомнила его глаза, его военную тонзуру, немыслимую алость его губ. Вероятно, он погиб, встав на пути смерти, чтобы кого-то спасти. Он был великим воином – некоторые говорили, что самым лучшим, какого мог создать этот век. Все, кто служил под его началом, вспоминали его со слезами. Что означала эта «чистая совесть» императора? Только одно могло сделать последние минуты ее мужа мучительными – сознание, что смерть его была бессмысленной. Но нет, это мое бремя, подумала она, сжимая кожаные перчатки покойного, его оно не коснулось бы. Или, может быть, перед ним предстал ад, которому он был обречен во имя безжалостного императора, мертвой туши, и теперь, и пока он был жив. А империя, не дрогнув, бредет вслепую в новую эпоху. Быть может, к своей гибели, подумала она. Неужели ей все еще мало смерти, что она ежедневно подставляет свое сердце под беспощадное оружие других держав? Наша нация, подумала она, волк в капкане, отгрызающий собственную лапу в калечащей борьбе, лишь бы освободиться от тисков страшного обжигающего железа.

Она снова взяла свиток, зная, что произойдет дальше с ее горем – оно отступит, а затем, подчиняясь таинственному призыву, вновь обрушится на все ее чувства тягостным смятением в ее сознании и сердце. Было так много напоминаний. И отнюдь не из меньших – открытая скорбь слуг в доме. На дорогах солдаты, узнавая герб на ее карете, отдавали ей честь. Были соболезнующие письма – ни одно не запоздало так, как императорское, которое вызвало горькое воссоединение между тенями ее не находящих выхода чувств и ее черных мыслей. А затем будут случайные открытия, усугубляющие ее утрату. Просыпаться утром на незнакомой стороне кровати ее и мужа. Мантии, предметы одежды, случайно оказавшиеся среди ее собственных. Спальня и гардеробная превратились в коварный лабиринт. Всего бывает по два, и ей необходимо прибегнуть к этому числу. С кем она могла бы пообедать? Никого другого не было. С избранным слугой? С камеристкой? Все они предпочитали не быть с ней и в ее присутствии всегда торопились поскорее завершить свои обязанности.