— Ладно, — сказал я, — я отработаю, а сам решил: «К черту дипломатию. Война так война!»

Кристин, как всегда, была приветлива и дружелюбна, сама прелесть, но все дни проводила за телефонными разговорами со своим женихом или мамочкой. Первого она старалась убедить в неизменном обожании своего chaton d'amour(любимого котеночка), а маму постоянно изводила спорами о всяческих приготовлениях к свадьбе, которая, как я понял из разговоров, должна была состояться только через год. Каждая мелочь в предстоящей церемонии продумывалась с большей тщательность и щепетильностью, чем весь наш проект запуска сети чайных.

И только в лице Николь я видел достойного, интересного собеседника. Я знал, что отчасти это объясняется ее желанием развивать свой разговорный английский, но меня это нисколько не напрягало. Мы все чаще стали вместе ходить на обед, а иногда погода была настолько хороша, что можно было в удовольствие посидеть и за уличным столиком. Некоторые бары, располагавшиеся поблизости, устанавливали обогреватели, а если к тому же светило солнце, то казалось, ты уже где-то в середине лета. Единственное — нужно было аккуратно подниматься из-за стола, чтобы не угодить головой прямо в горящее пламя газового радиатора.

Именно Николь держала меня в курсе того, как ухудшающиеся отношения наших стран влияли на будущее моего проекта. С каждой ожесточенной стычкой между правительствами шансы на то, что мое детище увидит свет, все уменьшались и уменьшались. Я невольно провел параллель с виноградными лозами, что растут на склонах холмов и теряют только набухающие почки при каждом порыве ветра. Французская пресса дублировала каждый газетный заголовок, направленный против Ширака, появлявшийся в Англии. И ты уже готов был думать, что нам, англоговорящим, никогда не восстановить теплые отношения с парижанами.

Каждый раз, покупая багет, я чувствовал, как мой чудовищный акцент, подобно британскому флагу, развевающемуся над моей головой, выдает меня. Все, что я получал в ответ: «Семьдесят центов, пожалуйста».

А проходя мимо «Макдоналдса» или «КейЭфСи», я неизменно видел толпы посетителей. Неужели все эти люди и правда считали, что «Хэппи Мил» — традиционно французская идея?

И если в обществе и царила некая угрюмость, то, поверьте, она меньше всего была вызвана международным напряжением. Все объяснялось исключительно забастовкой фармацевтов.

Как сообщалось в моем, еще не подводившем меня путеводителе: «В среднем в Париже на каждые десять метров приходится по одной аптеке, зазывающей прохожих своим светящимся зеленым крестом заглянуть и обзавестись изрядной порцией лекарств. И, перефразируя старую песню, можно сказать: „Вы никогда не увидите фармацевта на велосипеде“. Лицензии, необходимые для открытия аптеки, стоили целое состояние, а потому на них всегда был огромный спрос, сравнимый разве с интересом к картинам Моне».

Сейчас же все аптечные витрины были наглухо закрыты металлическими рольставнями. А под каждым одиноким тускло-зеленым крестом стояла группка чихающих и стонущих больных, подсаженных на таблетки и микстуры и молящихся о чуде.

Тогда я еще не знал, что вскоре присоединюсь к ним. Первый удар по моему здоровому организму, как это ни смешно, был нанесен, когда бригада докторов возвращалась в Париж. Одним из них оказался бойфренд Мари.

— Бойфренд? — не веря ушам, переспросил я, когда однажды она объявила мне по телефону, что отныне мы не будем проводить ночи напролет в кровати, как раньше. — У тебя есть бойфренд?

— Да, просто его долго не было в Пари.

Оказывается, у этой женщины, что на протяжении последнего месяца с энтузиазмом предавалась со мной всем мыслимым и немыслимым человечеству сексуальным действам, теплился в душе огонек верности другому мужчине?

— Кто он такой? Монах? Евнух? — Только этим можно было объяснить ее неутолимое сексуальное желание.

— Нет, хон доктор.

Мари начала объяснять, что он является членом гуманитарной организации «Врачи без границ» и был направлен на работу в Багдад, но в связи с развивающимися событиями им намекнули, что сброшенные американцами и британцами бомбы не имеют способности отличать иракских солдат от французских докторов. Поняв намек правильно, ребята решили поскорее покинуть страну.

В моей голове роилась тысяча вопросов о сексуальном потенциале ее доктора, ее собственной способности включать и выключать в нужное время привязанность к тому или иному объекту и о моей роли в качестве фаллоимитатора, подходящего ей по размеру. Но задавать их не было смысла.

— Ты оставил презервативы у меня. Хочешь, я выслать их тебе? — спросила она.

— Нет, оставь. Они могут тебе пригодиться. Никогда ведь не знаешь наверняка, когда твой парень уйдет по делам, оставив тебя скучать вечером в одиночестве.

— А?

— Оставь. Мне они больше не нужны.

— Почему бы тебе не пазвнить Флоранс? Ты ей понрался, — предложила Мари. Флоранс, наполовину индианка, была ее подружкой, мы все вместе познакомились тогда, в баре. — Йя уже сказать ей, что теперь ты годишься француженкам.

— Что ты имеешь в виду? Знаешь ли, англичанки тоже любят заниматься сексом. Может, лично тебе требуется встряска четыре раза за ночь, и так каждую ночь?

Мари рассмеялась:

— Ты злишься. Позвони Флоранс. Она успокоит тебя.

— То есть ее бойфренд уехал на неделю, и ей требуются услуги подобного рода?

Я повесил трубку и от души выругался на все женское население Франции, казавшееся мне отныне гадким. Худшее, чем могла увенчаться эта ситуация, так это скоропалительным возвращением Элоди из США в знак протеста принимающей ее стране, столь неприязненно относящейся к ее родине. Но нет, зная Элоди, можно было предположить, что она готова жить где угодно и сколь угодно долго, если поблизости неисчерпаемые запасы наркотиков и парней модельного типа.

Единственным положительным результатом разрыва с Мари явилось мое уравновешенное внутреннее состояние в тот день, когда война все же началась. Я проспал добрые восемь часов. В моменты, когда я в полудреме переворачивался на другой бок, меня накрывало блаженное облегчение из-за отсутствия на моем теле чужой руки или (что еще хуже) рта, щекочущего меня где-то внизу. Не думая ни о чем, я тут же погружался в глубокий сон, который не нарушали даже сновидения.

Пока в телевизоре без умолку трещали журналисты и изредка раздавались взрывы бомб, я нежился в собственной кровати, смакуя только что пришедшую мысль: в этом мире лично у меня имелось по крайней мере одно поле, лишенное каких-либо сражений, — это мой матрас.

Я так решил, что секс сам по себе прекрасен. Но он схож с шампанским: если тебя заставляют выпивать по бокалу за каждым приемом пищи, то ты невольно начинаешь мечтать о глотке простой воды.

Так вот, только оказавшись в душе, наслаждаясь сильным напором теплой воды, возвращающей к жизни мои атрофированные мускулы (которые сдуру жаловались на отсутствие привычных ночных нагрузок), я наконец-то понял смысл случившегося.

Война?

Я выключил воду, струйки стекали на пол, повторяя форму моего тела, дрожавшего от проникающего в кабинку холодного воздуха.

Война.

Все мы знали, что она надвигается (возможно, за исключением тех, кто погиб при первом же ночном налете), но это известие все равно стало шоком.

А для меня это слово звучало еще и как смертный приговор. Конечно, это не так страшно, как видеть летящую в тебя бомбу или получить гранату, заброшенную в твой танк противником, но все равно определенный удар.

Пока я добрался до работы, времени потребовалось больше обычного. Стараясь звучать как можно бодрее, я бросил Марианне:

—  Bonjour!

В ответ получил привычное ворчание, на мой взгляд, прозвучавшее все-таки обнадеживающе. Если бы она уже подготовила уведомление о сокращении, то встретила бы меня своей очаровательной чернозубой улыбкой.