Пока я вспоминал подходящий английский аналог, продавщица, наверное, решила, что я впал в ступор. Нахмурившись, она смотрела на меня, будто ожидая, что в любую минуту я могу просто рухнуть на нее.
«Бриджи» — хотел было сказать я, но и это было не то. Что за чертово слово вылетело у меня из головы?
— Трусы! — ликующе выкрикнул я через пару минут, вынудив бедняжку отскочить на метр.
— Первый этаж, налево, — бросила она и, по-видимому, направилась к посту охраны — предупредить, что в магазине появился заикающийся фетишист, повернутый на мужском нижнем белье.
Но даже в тех случаях, когда я мог сразу припомнить слова, в моем произношении, по словам моих родителей, чувствовался легкий французский акцент.
Из уст моих одноклассников это прозвучало в более грубом виде:
— Слушать тебя — все равно что слушать кваканье лягушки!
В пивной, где я когда-то проводил кучу времени, но последний раз был года два назад, пока не переехал в Лондон, вообще нужно было остерегаться своей причастности к французам. Некоторые тамошние ребята легко пройдутся топором по мебели, закрадись у них хоть малейшее сомнение, что она покрыта французским лаком. И все это из-за маячащей на горизонте войны, против которой так рьяно выступала Франция, провоцируя злостные статьи в местных таблоидах.
Мои близкие друзья были куда более политкорректны, но я, тем не менее, изо всех сил старался не выдавать вновь обретенный акцент.
К сожалению, я был не в теме: не знал, кто теперь тренирует городскую футбольную команду (преступление, приравнивавшееся к предательству, искупить которое можно было, лишь угостив всю компанию пивом).
Когда разговор заходил о международных делах, я мог в этом участвовать, пока они не принимались детально анализировать причины неизбежного конфликта в Персидском заливе. С какого это момента все англичане на добровольной основе стали инспекторами ООН по вооружениям? И где они все проходили ускоренный курс по курсу высшей дипломатии? Для меня обсуждение всех этих политических игр было столь же утомительным, каким показался бы недельный семинар по игре в крикет подвыпившему французскому фермеру, выращивающему свиней.
И тут я понял, что французы, хоть и гордятся своей антивоенной позицией, никогда глубоко не вдумывались в суть проблемы. Просто было принято говорить «все это из-за нефти», наравне с тем, как в этом сезоне модно носить трусики «танга», чуть выглядывающие из-под джинсов. И в этом я стал похож на французов (не в вопросах модных трусиков, конечно). Я был против войны, но мне не хотелось провести остаток жизни, только и говоря об этом. Я вообще хотел закрыть эту тему, сказанув что-нибудь эдакое, и вернуться к более серьезным вопросам, таким как секс, планы на отпуск и где поесть вкусных морепродуктов.
Ах да, что касается еды… Этот вопрос был самым болезненным. Когда мать поставила на стол миску с привычным салатом — цельные салатные листья, не порезанные на дольки помидоры, кружки огурца и стебли сельдерея, — я почувствовал, с каким отвращением смотрю в сторону майонеза и различных фабрично приготовленных соусов. Мне до зуда захотелось сделать себе традиционную французскую заправку из уксуса и оливкового масла. Но в наличии оказался только солодовый уксус и какое-то растительное масло неизвестного происхождения. Из всех имеющихся компонентов я все же постарался выжать максимум пользы и, вернувшись за стол с собственной миской заправки, начал рвать руками салатные листья. Мне и в голову не приходило, что я делаю что-то из ряда вон выходящее, пока отец не спросил меня:
— А что, в Парине знают, что такое нож и вилка?
— Да, но… — Я не смог ничего сказать ему, и не по причине забытых слов, а потому что понял, как глупо прозвучит: «Салат нельзя резать ножом».
Оставшиеся листья я дорезал ножом и долго не мог оторвать взгляд от стеблей сельдерея. Я никогда не видел, чтобы стебли ели во Франции. Французы ели только корнеплодный сельдерей, имеющий ярко выраженный вкус. Обычно его нашинковывали, как капусту. А стеблевой, или черешковый, по мнению французов, относится к таким овощам, как брюква или пастернак, которые годны разве что на корм лошадей или скота. Сейчас, с хрустом вгрызаясь в твердый, волокнистый стебель, я начал понимать их. В чем вкус-то?
Похоже, моя вкусовая палитра была раз и навсегда испорчена. Любой намек на пресность, и я уже начинал озираться по сторонам в поисках голодной лошади, которой все это можно было бы скормить.
Дополнительная трудность состояла в том, что мне претила мысль есть хлеб, купленный в супермаркете. Меня поражало, как я и вся наша нация смогли уцелеть на протяжении стольких лет, не имея булочной на каждом углу! Теперь это воспринималось мной как вопиющее нарушение человеческих прав.
Отныне я чувствовал себя иностранцем в своей собственной стране.
Так что я собрал сумку, закинув туда упаковку таблеток от расстройства желудка, трусы английского производства, и вновь устремился туда, где мог рассчитывать на вкусную еду и более непринужденные разговоры. Несясь сквозь Ла-Манш, я размышлял, как скоро французы решатся заложить кирпичами тоннель в знак пренебрежения к своим воинственным соседям из ада.
Поскольку я практически не был занят чем-то мало-мальски существенным на работе, я приходил туда поболтать, перекидываясь сообщениями с моими друзьями из Англии. Крис, мой друг, которого уволили из одного французского банка, испытывал внутреннюю потребность регулярно высылать мне свежие антифранцузские анекдоты, появлявшиеся в Интернете. Буквально за два-три дня у меня уже собралась коллекция из ста экземпляров различных шуток, карикатур, фотографий и песенок. Среди них были шутки с легким налетом иронии, например о том, что позиция Ширака может уходить корнями в окончание его фамилии — «ирак», но были и крайне бестактные (и наглядные) намеки, демонстрирующие, куда бы французский президент желал засунуть Эйфелеву башню.
Понятное дело, что, соблюдая должную осторожность, я никогда не делал распечаток.
Все это время я периодически интересовался присутствием Жан-Мари, но никогда не заставал его на месте. Единственным показателем его бытия были исчезнувшие со стола таблетки, которые я оставил для него по возвращении.
Не было больше и наших советов, и все, за исключением Николь и Кристин, относились ко мне как к парому, дрейфующему между Францией и Великобританией, который вот-вот опрокинется.
Бернар, завидев меня, пожимал руку и загадочно улыбался. А так как тюлени не умеют загадочно улыбаться, то он производил впечатление человека, который тужится, готовясь пукнуть. Стефани сочла необходимым поделиться со мной (на французском) своей уверенностью в том, что лучшие дипломаты Франции возьмут верх на заседаниях ООН над «далекими от изысканности англосаксонскими варварами».
— Возможно, ты права, — ответил я (тоже по-французски). — Единственный доступный англосаксам язык — это язык викингов. А на голове у них крылья.
Похоже, мои слова поразили ее невероятно. Жаль, что мой французский все еще не позволял в полной мере выразить рождавшуюся в душе иронию.
Марк же никогда не поднимал вопрос войны, оставаясь со мной наедине. Думаю, в глубине души он поддерживал позицию США, но не осмеливался признаться в этом. Он знал, что такого рода мнение не одобряется во французском обществе.
Марианна, администратор, тоже никогда не обсуждала нависшую угрозу войны, но в этом и не было необходимости. Она сердито зыркала в мою сторону каждый раз, когда я проходил мимо, и, очевидно, думала, что я личнохотел отправиться бомбить Ирак. Или, может быть, теперь, когда у меня были натянутые отношения с Жан-Мари, она элементарно не стеснялась демонстрировать свой природный дурной нрав.
Сквозь сжатые зубы, отливающие коричневым налетом, она сообщила, что я не должен был отправляться в отпуск, не написав предварительно заявление, и что она совершенно не уверена, что мне вообще полагался отпуск при условии, что я еще не отработал и года.
