По ту сторону ворот Алима сидела на капоте машины, скрестив руки на груди и пыхтя.

— Садись в машину. Я скоро.

Итало проник в дом, не зажигая света. Прошел через гостиную, вытянув руки вперед, и не заметил сундука, который использовал как стол, когда смотрел телевизор. И со всей силы влетел в угол здоровым коленом. В глазах потемнело. Он перетерпел боль, ругнулся сквозь зубы и мужественно направился к старому шкафу, открыл створки и как сумасшедший стал рыться в чистом белье, пока не ощутил под пальцами успокаивающий холод стали.

Закаленной стали его двуствольной беретты.

— Ну, теперь поглядим… Чертовы сардинцы. Поглядим. Я сейчас вас выпру на ваш остров. Выпру как миленьких.

И он заковылял, прихрамывая, в сторону школы.

Огромные красные буквы занимали всю дальнюю стену класса технических средств обучения. Буквы, кривые, как артритные пальцы, наезжали одна на другую, одной и вовсе не хватало, но послание было понятным, совершенно недвусмысленным.

Пьерини написал эту фразу, теперь настала очередь остальных.

— Ну! Чего ждете? Пока день настанет? Пишите! — Он принялся подначивать Баччи: — Чего стоишь столбом, толстяк? Мозги растерял или, может, боишься?

На лице Баччи было то же безнадежное выражение, какое появлялось всякий раз, когда мать вела его к стоматологу.

— Да что на вас на всех нашло?! Пишите что-нибудь! Отупели что ли? — Пьерини подтолкнул Баччи к стене.

Баччи встрепенулся, словно хотел что-то сказать, но потом нарисовал жирную свастику.

— Хорошо! Прекрасно. А ты, Ронка, чего ждешь?

Ронка не заставил себя упрашивать, тут же взял баллончик и принялся за работу:

Пьерини одобрил.

— Классно, Ронка. Теперь твоя очередь. — Он подошел к Пьетро.

Пьетро опустил глаза и уставился на носки своих тапок, ком в горле вырос до размеров батона. Баллончик с краской он перекладывал из руки в руку, словно тот был горячим.

Пьерини ударил его по затылку:

— Ну что, Говнюк?

Пьетро не шевельнулся.

Он ударил его еще раз:

— Ну?

«Не хочу».

— Ну?

Этот удар был уже посильнее.

— Не… не хочу… — выдавил наконец Пьетро.

— Это еще что такое? — Пьерини, казалось, не удивился.

— Не…

— С чего вдруг?

— Не хочу и все. Не буду…

Что ему может сделать Пьерини? Самое серьезное — сломать ногу, или нос, или руку. Но не убьет же.

«А ты уверен?»

Это не страшнее, чем тогда, когда он, еще маленьким, упал с крыши трактора и сломал ногу в двух местах. Или когда отец поколотил его за то, что он сломал его отвертку. «Кто тебе разрешил, а? Кто тебе разрешил? Сейчас я тебе покажу, как брать чужое». Он отлупил Пьетро выбивалкой для одежды. И Пьетро целую неделю не мог сидеть. Но все прошло…

«Ну, избейте меня уже и отстаньте».

Ему хотелось упасть на пол. И свернуться, как еж. «Я готов». Пусть вздуют его, пусть пинают ногами, но он ни единой буквы не напишет на этой стене.

Пьерини отошел и сел на учительский стол:

— А спорим, дорогой Говнючок, что сейчас ты все напишешь… На что спорим?

— Я… не… буду… ничего писать. Сказал — не буду. Бей меня, если хочешь.

Пьерини с баллончиком в руке подошел к стене:

— А если я, вот тут вот, сейчас напишу твою фамилию? — он указал на свою фразу. — Напишу Пьетро Морони огромными буквами? А? А? Что ты сделаешь?

«Это слишком…»

Как можно быть таким злым? Как? У кого он научился? Такой обязательно тебя проведет. Ты пробуешь отбиваться, но он все равно тебя проведет.

— Ну? И что же мне делать? — спросил Пьерини.

— Пиши, мне все равно. А я тем более ничего писать не буду.

— Ладно. И всё свалят на тебя. Скажут, что это все ты написал. Тебя выгонят из школы. Скажут, что это ты все поломал.

Атмосфера в классе стала нестерпимой. Словно там работала разогретая до предела печь. Пьетро чувствовал, что руки у него заледенели, а щеки пылали.

Он оглянулся.

Злость Пьерини, казалось, струилась из всего вокруг. Из стен, измалеванных краской. Из желтых неоновых ламп. Из обломков разбитого телевизора.

Пьетро подошел к стене.

«Что мне написать?»

Он попробовал представить себе какую-нибудь ужасную картинку или фразу, но ничего не получалось, перед глазами у него стоял один и тот же образ.

Рыба.

Рыба, которую он видел на рынке в Орбано.

Она лежала на прилавке, среди ящиков с кальмарами и сардинами, еще живая, разевающая рот, вся в колючках, с огромным ртом и ярко-красными жабрами. Какая-то женщина хотела купить эту рыбу и попросила продавца почистить ее. Пьетро подошел поближе к металлическим лоханкам. Он хотел посмотреть, как это делают. Работник рыбной лавки взял рыбу, большим ножом сделал длинный надрез у нее на животе и ушел.

Пьетро остался смотреть, как умирает рыба.

Из разреза высунулась клешня, потом вторая, потом весь краб, красивый, живой, бодрый краб, и он убежал.

Но это было еще не все, из рыбьего брюха вылез еще один краб, такой же, как первый, потом еще один и еще один. Их было много. Они бежали наискосок через металлическую поверхность и искали, где бы спрятаться, и падали на землю, и Пьетро хотел сказать работнику лавки: «В рыбе много живых крабов, и они убегают!» — но тот был за прилавком, продавал мидии, и тогда он протянул руку и закрыл рану, чтобы не дать крабам выйти. И в раздутом животе рыбы копошилась жизнь, двигались бесчисленные зеленые лапки.

— Если через десять секунд ты не напишешь что-нибудь, тогда я сам напишу. Десять, девять…

Пьетро попытался прогнать образ из головы.

— Семь, шесть…

Он сделал глубокий вдох, направил баллончик на стену, нажал на него и написал:

Вот такую фразу породил его мозг.

И Пьетро, ни секунды не раздумывая, перенес ее на стену.

Если бы кто-нибудь в оптический прибор ночного видения заметил Итало Мьеле, бредущего в темноте, он принял бы его за терминатора.

Ружье, зажатое в руке, пустой взгляд и не сгибающаяся нога придавали сторожу вид шагающего андроида.

Итало прошел через приемную и учительскую.

Сознание его заволокло туманом ярости и ненависти.

Ненависти к сардинцам.

Что он собирался делать с ними? Убить, прогнать, запереть на ключ в одном из классов, что?

Он сам точно не знал.

Но это было не важно.

В тот момент у него была единственная цель: поймать их с поличным.

Остальное станет ясно потом.

Опытные охотники говорят, что африканские буйволы выглядят устрашающе. Нужно крутой характер иметь, чтобы сразиться с разъяренным буйволом. Попасть в него несложно, это и ребенок может. Буйвол огромный, и стоит себе спокойненько, жует траву в саванне, но если ты выстрелишь в него и не убьешь сразу, лучше, если рядом найдется нора, куда можно спрятаться, или дерево, на которое можно залезть, или бункер, где укрыться, или, в конце концов, могила, где тебя похоронят.

Раненый буйвол может рогами смести джип. Он слеп и разъярен, его единственное желание — уничтожить тебя.

Итало был разъярен, как африканский буйвол.

От ярости мозг сторожа деградировал до более низкой эволюционной ступени (как раз до уровня быка), и теперь Итало мог сосредоточиться только на одной цели. Все прочее — детали, окружающая обстановка — отошло на задний план, а потому он, естественно, не вспомнил о том, что Грациелла, уборщица третьего этажа, перед уходом обычно закрывала на ключ стеклянную дверь, ведущую с лестницы в коридор.

Итало врезался в нее на всем ходу, отлетел в сторону, как баскский мяч, и упал на спину.

Любой другой после такого лобового столкновения потерял бы сознание, умер или хотя бы взревел от боли. Но не Итало. Итало заорал в темноту: