— Очень может быть. Говори же.

И я говорю. Не просто излагаю королю свои соображения по поводу сложных и запутанных путей, ведущих к безумию, и откровенного нежелания здоровой части человечества исследовать причины оных, но также открываю ему все, что понял о собственном безрассудстве и что сделал для своего исцеления. Короче говоря, я анатомирую свое сердце. Извлекаю его из себя и кладу перед королем. Он очень внимательно слушает — то хмурится, то улыбается, как если бы моя история — несмотря на то, что он «все знает и все понимает», — является для него чем-то новым, полным удивительных вещей, о которых он никогда раньше не слышал — ни в «часовой» комнате, ни в других местах королевства.

Темнеет. Чиффинч вносит зажженные лампы и ставит поблизости от нас.

Мы едим виноград, сплевывая косточки в серебряную плевательницу.

Наконец король упоминает Селию, перемежая разговор о ней восторженными похвалами своей новой возлюбленной, миссис Стюарт, по которой, шепчет он. «я действительно схожу с ума, Меривел, и, окажись я с ней на обнесенной парапетом крыше, где, положим, собрался показать ей планету Юпитер, я повернулся бы спиной к сверкающему звездному небу, только чтобы взять в свои руки ее груди».

Мы оба заливаемся смехом, который переходит в неудержимый хохот, — так громко, от души, смеялись мы в Уайтхолле, на крокетном поле, в веселые весенние деньки. И разговор о Селии идет не в серьезном ключе, а словно она всего лишь игрушка, которой мы поочередно забавлялись и которая в конце концов обоим надоела.

— Я решительно заявляю, что твое предложение аннулировать ваш брак весьма здравое. В этом случае я смогу возместить ущерб, который Селия понесла, потеряв меня, тем, что дам ей нового мужа — на этот раз молодого и красивого! Что ты думаешь? Это ее утешит? Как насчет сына лорда Гревиль д'Арбей? Он очень красивый юноша.

Я отвечаю, что недостаточно хорошо знаю Селию: мне трудно решить, кто и что может возместить ей понесенный ущерб, но тут король внезапно становится серьезным, качает головой и тихо говорит: «Пустые разговоры. Мы оба знаем, что ничто в мире не заменит ей то, что она утратила».

— Да, мы это знаем, — но это «неудобное» знание.

— Ты прав. Тогда что мы сделаем с этим?

— Не знаю, сир.

— Нет, знаешь.

— Что же?

— Предадим забвению, естественно.

Мы меняем тему разговора, и Селия, моя жена и любовница короля, занимавшая такое большое место в моей жизни, вдруг разом покидает ее, память о ее лице, волшебном голосе растворяется в небытии. Мир и покой воцаряются в моем сердце — последний раз я испытал такое состояние в тихой комнате Амоса Трифеллера, когда мать гладила мои волосы, говоря, что они песочного цвета.

В этом состоянии покоя и удовлетворенности я решаю рассказать королю о дочери и вижу, что история Маргарет глубоко трогает его. Он, в свою очередь, говорит мне, что горячо любит своего первого незаконнорожденного сына, герцога Монмута, и советует мне не пренебрегать ребенком, «впустить дочь в свою жизнь, щедро дарить себя ей».

Я киваю, соглашаясь с его словами, и обещаю поступать именно так. Думая о Маргарет, я поворачиваю голову и смотрю через открытое окно на реку, на восток, туда, где сейчас находится дочь. Но что я вижу! Небо застилает оранжевое облако. Я смотрю на короля. «Сир, — говорю я, — взгляните! Если не ошибаюсь, большая часть города охвачена огнем».

Сразу же после этих слов в соседней комнате послышались голоса, и в дверь постучали. Король тут же встал, его добродушное настроение вмиг улетучилось, лицо потемнело.

Покои наполнялись людьми. Одного я узнал, это был служащий Морского ведомства, я имел с ним однажды дело и проявил тогда терпение резчика по мрамору. Именно он доложил королю, что восточный ветер за час достиг критической силы, вспыхнувший пожар быстро продвигается вперед — «ширина огненного потока полмили».

Забыв обо мне, король перешел с этим человеком и остальными придворными в гостиную, и я слышал, как он требовал немедленно разыскать лорд-мэра и передать его приказ снести на пути огня все деревянные дома: «это единственная возможность остановить и потушить пожар». Все поспешно удалились, а король крикнул Чиффинчу, чтобы тот сообщил о пожаре его брату, герцогу Йоркскому, и велел седлать на конюшне быстроходного коня.

А затем, так и не сказав мне ни слова и даже не взглянув в мою сторону, выбежал из больших дверей в Каменную галерею, а я остался один в его покоях, слыша лишь мелодичный звон и тиканье двухсот часов, живущих по своим законам и звонивших в разное время.

Я не двигался с места еще несколько минут, мысли мои путались. И вдруг мне стало абсолютно ясно, что нужно делать, — бежать к Маргарет. Я спустился во внутренний двор и попросил привести мою лошадь. Пока я ждал, порыв ветра сорвал с моей головы шляпу и понес к цветочной клумбе. Я догнал ее и после держал в руке. Сев верхом, я выехал на Плясунье из ворот и погнал ее на восток, к дому ростовщика, — насколько я мог судить, дом мог находиться в самом центре огня.

Свирепый ветер дул мне в лицо, трепал гриву Плясуньи. Подъезжая к Сити, я увидел парящие в воздухе хлопья сажи, они летали с ветром, а потом медленно, словно черный снег, опускались на землю. Пахло гарью; с каждым вдохом этот ядовитый запах все глубже проникал в мои легкие, в горле будто застрял клял, и я сплюнул на мостовую.

На улицах было полно народу: одни, как и я, спешили туда, откуда неслись смрад и дым, они тащили с собой лестницы, катили тележки; некоторые выскакивали на улицу прямо в нижнем белье и, как завороженные, глазели на пожар; были и такие, что, потеряв от страха голову, молили Бога и короля остановить пожар.

Я свернул на север и поехал по улице Сент-Энн. Сомнений не было: все примыкающие к реке улицы к западу от Лондонского моста охвачены огнем, и, чтобы попасть к дому ростовщика, мне нужно объехать район пожара. Но дым, подобно туману, расползался по улицам, и я, свернув на север, потом на восток и снова на север, оказался на незнакомой улице и понял, что заблудился.

«Где я? Что это за улица?» — громко вопрошал я, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания; оставалось только продолжать свой путь и вновь сворачивать то на север, то на восток, то опять на север. Я пытался ориентироваться по запаху гари, чтобы понять, двигаюсь ли по кругу или еду нужным маршрутом, и на каждой улочке искал ее название или какой-нибудь опознавательный знак, который сказал бы мне, где я нахожусь.

Я уже собирался в очередной раз повернуть на север, когда услышал впереди крики людей и разглядел в дыму охваченную пламенем крышу дома. Из соседних домов в панике выбегали на улицу люди, смотрели вверх, видели, что огонь ползет ниже, и снова вбегали в свои дома — спасать от гибели детей и имущество. Все произошло неожиданно: пожар бушевал довольно далеко от этой улицы. На крышу дома, видимо, занесло какую-то горящую вещь — ноты, шляпу с перьями или уж не знаю что: ведь вокруг на ветру носились шелковые тряпки, любовные письма, кружевные воротнички, они кружились, взлетали и опускались вниз, где их немедленно ловили.

Обрушившееся на улицу бедствие было столь велико, что я не смог повернуться спиной к людскому горю. Если б дом ростовщика был неподалеку, я, возможно, продолжил бы путь, но он оставался по-прежнему далеко, очень далеко, и я понимал, что мои попытки пробиться к Маргарет бесполезны. Слишком поздно я спохватился. К этому времени мою дочь либо уже спасли, либо она сгорела в деревянной колыбельке. Я ничего уже не мог изменить. Поэтому я решил спешиться и, привязав Плясунью к столбу, снял камзол и отправился помогать спасать людские пожитки, — я складывал вещи на тележки и тачки, входил в комнаты чужих людей и брал все, что мог вынести; стулья, подсвечники, картины, диванные подушки, постельное белье, ночные горшки, чернильницы и игрушки.

Первый раз я оказался так близко от жаркого пламени и на какое-то время остановился, вытирая со лба пот и глядя на охваченную огнем крышу. Потом взгляд мой опустился ниже; я хотел понять, куда и как быстро распространяется огонь, тогда-то я и заметил впервые железную табличку, со звоном раскачивавшуюся на ветру; Артур Гофф. Галантерейщик.Но я увидел не только ее. Дверь дома была плотно закрыта, и только из него на улицу не выбегали и не вбегали обратно люди, вынося одежду и мебель.