Что же, в таком случае, мне оставалось? Знай я кого-то, кто существует независимо от королевского двора, подумал я, можно было бы попросить у него совета, как жить дальше. Я еще не успел подумать, что мысль эта не совсем глупа, как меня осенило, что такой человек есть. «Пирс, — произнес я, — надеюсь, ты не станешь возражать, если я приеду к тебе!»
С той минуты, когда Пирс скрылся за поворотом на пятнистом муле, я не часто вспоминал его. Ведь Пирс не потакал моим прихотям и не прощал ошибок. Если б он узнал, как я повел себя с Селией, то заплакал бы от стыда за меня. Я понимал, что являюсь для него источником горести и печали, и потому мне не хотелось о нем думать.
Теперь же, когда Селия бросила меня и я решил ехать на Плясунье в Фенз, его бледное лицо вновь возникло в моей памяти. Оно мне очень дорого, и все же вызывает смешанные чувства — грусти, раздражения и нежности. «Нежный» — слово из лексикона Пирса, так квакеры называют терпимых людей (если верить Пирсу, их не так уж много), которые при виде квакера не плюют ему в лицо и не требуют, чтобы он снял шляпу. Так что я — «нежный». В нашем общем прошлом я не раз защищал его от врагов — не потому, что я такой уж храбрый, а потому, что в Пирсе есть что-то от невинного ребенка, я же не могу видеть, как оскорбляют и обижают детей. Несмотря на эти проявления отваги. Пирс очень строг со мной. Однажды он сравнил мою жизнь с «неряшливой вышивкой»: «Большое разнообразие стежков, Меривел, но связный, законченный узор не получился». Пирс принадлежит к тому типу людей, которые произносят экзальтированные речи, но никогда не признаются в своих чувствах. Я знаю, что он любит меня, — возможно, даже не отдавая себе в этом отчета. Когда же я приезжаю в его жалкую лечебницу, он бежит (или, по крайней мере, ускоряет шаг) ко мне навстречу и тепло приветствует. Пирс будет рад увидеть меня снова.
С тех пор как я перебрался в Уайтхолл, наши дороги разошлись, и дружбу это не укрепило. Иногда наша дружба кажется мне чем-то призрачным,совсем не тем, чем была в Кембридже, во время королевского изгнания. Тогда мы, два «призрака», часто допоздна засиживались вдвоем, подбрасывали уголь в печурку, ели сливовый пирог и пытались разобраться в теории Декарта, согласно которой бесплотный человеческий дух связан с «телесным механизмом» при помощи шишковидной железы; в конце концов мы отбрасывали надоевшие книги и начинали хохотать.
«Призрак» Пирс с сентиментальностью относился к рыбной ловле и летом брал с собой на рыбалку «призрака» Меривела. «Апостолы, — говорил мечтательно Пирс, когда мы оба сидели на берегу, не сводя глаз с поплавков, — были рыбаками. Ловля рыбы — созерцательное, благочестивое занятие, оно не совсем подходит тебе, Меривел, слишком уж ты нетерпеливый и любишь суету». И правда, Пирсу всегда больше везло. В вечерний клев ему на крючок попалась золотая форель. А Меривел вытащил только перепачканного илом хариуса. Но «призраки» не покидали реку, им нравилось быть друг с другом, нравилось это занятие, они не уходили, пока в воздухе не веяло прохладой, над водой не поднимался туман и сами они не становились похожими на тени. Помню, когда я возвращался в свою университетскую комнату после этих рыбацких вылазок, мне казалось, что я побывал в другом мире. Иногда, когда тревожные мысли терзают мой мозг, я вспоминаю часы, проведенные на реке, и понемногу успокаиваюсь.
Поэтому, пытаясь отогнать от себя мысли о недавних потерях, стараясь забыть запах духов короля, звук голоса Селии, прикосновение короля к моему носу, отвратительный приступ собственной похоти на крыше под звездами, я все больше думал о Пирсе, вспоминал всякие мелочи, словно рассматривал прошлое через микроскоп, и замечал то, чего не видел раньше. Так я готовился к поездке.
Решение отправиться в Фенз возникло раньше, чем я почувствовал в себе силы его выполнить. Стоило мне произнести вслух имя Пирса, как меня охватывал страх. Я знал, что общество друга подействует на меня благотворно, однако, кроме него, там обитало не менее сотни безумцев, вид которых мог только расстроить. Поэтому я оттягивал отъезд, сколько мог, и жил в «Ноге», испрашивая мужества у «призраков», ловивших форель.
Десятого марта я пустился в путь. Первый раз я остановился на ночлег в Пакеридже, второй — в Кембридже. Ноги сами привели меня в Кайус-колледж, и я постоял немного на темной лестнице у дверей комнаты, в которой когда-то жил. Из комнаты доносились приглушенные, серьезные голоса. Я вдруг подумал, что никто в комнате, каким бы прилежным и преданным науке он ни был, не знает, что человеческое сердце бесчувственно.
На третий день, по дороге к Уиллинэму, у меня появилось ощущение, что земли стало меньше, а неба — больше.Из живых существ преобладали птицы, они обитали в обеих стихиях. Поднялся ветер. Плясунья занервничала и впрямь стала испуганно пританцовывать при особенно сильных порывах ветра. Птицы же позволяли ветру носить себя. Я видел, как они то планируют, то камнем падают в воздушные ямы. Дрофы, ржанки, дикие гуси…
По моим наблюдениям, в этой сырой местности поверхностный слой земли такой тонкий, что легко пропускает воду, — она потихоньку сочится себе и сочится, так что можно предположить, что здесь в земле живут не черви, а рыбы. В пейзаже больше утонченных силуэтов — тонкие болотные травы и камыши, плакучие ивы; я даже улыбнулся, легко представив на этом фоне худого, бедно одетого Пирса, — что до меня, то я со своим широким плоским лицом, мясистыми губами и кругленьким животиком сюда не вписывался.
Хотя создавалось впечатление, что ветру что-то не дает стихнуть (словно огромный, затянутый тучами свод неба держал его узником под куполом), за все мое путешествие на меня не пролилось ни капли дождя, и за это благодеяние мне оставалось лишь оказывать честь молчаливому божеству мясного пирога. А теперь позвольте моим мыслям задержаться на весьма простых принципах, лежащих в основе жизни Пирса, они-то и делают его неуязвимым и не падким на те соблазны, перед которыми я не могу устоять.
Хотя все свидетельствует об обратном, Пирс и его друзья квакеры считают, что апостольский век еще не кончился, Богу и Сыну еще многое надо сказать нам, но только не устами людей, поглощенных мирскими заботами. «Семя Христово, — не раз повторял мне Пирс, — падает не в души священников или королей, а в душу простого смертного, Меривел». Это как раз и заставляло сотни гордых граждан содрогаться от ужаса при мысли, что слово Божие может исходить от таких, как Кэттлбери или покойный Пьерпойнт, и считать квакерство страшной ересью. Удивительно, но король (он-то не содрогнется, его, похоже, даже смерть не напугает) относится терпимо к квакерам, их неучтивость он переносит спокойнее, чем мою. Если б Пирс не снял в присутствии короля шляпу, не думаю, чтобы у него отняли дом. Не исключено, что за этот дерзкий поступок Пирс был бы награжден тем, что я в свое время считал высшим даром, — королевской улыбкой.
Предаваясь таким бессвязным мыслям — всякий раз, в конце концов, они обращались на меня самого, — я на рысях миновал деревню Доддингтон и заночевал в городишке под названием Марч. Сон мой был горек и полон тревоги: ведь час моего появления в лечебнице Пирса неминуемо приближался.
Новый Бедлам (или лечебница «Уитлси») был построен в месте с поэтическим названием Эрлз-Брайд, [56]но то, что я увидел, никуда не годилось: всего несколько жалких домишек — ни кузницы, ни пивной, ни молочной, вообще ничего такого, где можно было бы обзавестись провизией. Гиблое место. Те немногие, что живут здесь, должно быть, ведут жизнь исключительно однообразную, — в гостях у них бывают только птицы и порывистый ветер. Когда я увидел впервые Эрлз-Брайд (была ли невеста в названии с самого начала, или название разъела сырость, а изначально оно звучало Бридл-Уэй или даже Бридж?), меня посетила игривая мысль: в таком богом забытом местечке и психушка могла почитаться развлечением.
