Пердомо взял сына за руку и, шагая навстречу людскому потоку – публика, недоумевая, в чем дело, покидала зал в противоположном направлении, – двинулся к сцене, возвышавшейся на полтора метра над полом. На нее можно было попасть, поднявшись по боковым лесенкам, и он выбрал ту, что слева. Потом, толкнув боковую дверь, которая вела к артистическим уборным, начал выяснять, в чем дело.
В Симфоническом зале было две артистических для дирижеров оркестра, четыре для солистов и две раздевалки для оркестрантов, мужская и женская. Длинный и широкий коридор, по которому можно было в них попасть, украшали фотографии, по большей части черно-белые, великих артистов, которые выступали здесь с открытия Концертного зала в октябре 1988 года. Среди весьма популярных исполнителей Пердомо сумел узнать только тенора Альфредо Крауса.
В коридоре толпились музыканты, они двигались во всех направлениях, большинство разговаривали по мобильным. По отрывочным фразам Пердомо довольно скоро понял истинную причину отмены концерта: в этих самых стенах только что, буквально несколько минут назад, убили Ане Ларрасабаль. Полицейский вытащил свою бляху и показал ее первому человеку, с которым столкнулся лицом к лицу. Этим человеком оказалась тромбонистка Элена Кальдерон – высокая, атлетически сложенная девушка с очень темными и очень короткими волосами и челкой. Лучистый взгляд напомнил Пердомо Лайзу Миннелли в ее лучшие времена.
Лайзу ростом под метр семьдесят пять.
– Я полицейский инспектор, – сообщил он девушке. – Насколько я понял, произошло убийство. Вы можете отвести меня туда, где находится жертва?
Девушка некоторое время изучала его жетон, потом посмотрела на Грегорио, который стоял чуть позади отца, и спросила:
– А кто этот мальчик?
– Мой сын. Мы вместе пришли на концерт.
– Тело обнаружили в Хоровом зале, и, если хотите, я могу проводить вас туда, но мальчик…
– Мальчик, разумеется, останется здесь, – уточнил Пердомо, слегка раздосадованный тем, что кто-то мог подумать, будто он способен отвести подростка на место преступления. – Найдется какая-нибудь комната, где он мог бы меня подождать?
– Мне нетрудно побыть с ним, но тогда я не смогу вас проводить.
Тромбонистка подняла взгляд и различила среди множества музыкантов, толпившихся в коридоре, коллегу, который, судя по всему, пользовался ее особым доверием.
– Георгий, милый, я тебя ищу уже полчаса, где ты бродишь, да еще с тубой в руках? Отложи ее и займись этим пареньком… Кстати, тебя как зовут?
– Грегорио, – ответил мальчик.
– Ага, похоже на мое имя, – сказал русский с заметным акцентом.
Он был мощного телосложения, с густой копной прямых волос, усами и окладистой бородой, которая заканчивалась завитком, похожим на носок турецкой туфли. Гигант явно испугал мальчика, поскольку тот поначалу не выказал никакого желания остаться с ним. Он потянул отца за рукав и тихонько спросил:
– А нельзя пойти с тобой?
Пердомо самым суровым тоном, на какой только был способен, глядя прямо в глаза мальчику, ответил:
– И не думай. Слышишь? Это не игрушки.
– Папа, прошу тебя, клянусь, я буду хорошо себя вести.
– Не торгуйся со мной, Грегорио, я сказал, что нельзя, и точка.
– Георгий может остаться с ним. Как видите, он играет на тубе в нашем оркестре. Зовут его Георгий Роскофф.
– Пойдем со мной, Грегорио, – сказал музыкант мальчику, состроив гримасу, которая, очевидно, должна была означать улыбку. – Посмотрим, знаешь ли ты, кто это, – добавил он, показав на одну из фотографий в коридоре.
– Иегуди Менухин, – тут же ответил Грегорио.
– Прекрасно, один – ноль в твою пользу. А это кто?
Пердомо понял, что музыкант, который держал свой тяжелый инструмент в одной руке, словно это был горн, умеет обращаться с детьми, и тут же переключился.
– Отведите меня к телу, – попросил он тромбонистку, в то время как Грегорио и музыкант потихоньку удалялись, продолжая угадывать, кто изображен на фотографиях.
– Пойдемте сюда, это в другой части здания, – отозвалась женщина.
И они направились туда, где был обнаружен труп Ане Ларрасабаль.
По дороге Элена Кальдерон назвала себя и объяснила инспектору, что такое Хоровой зал.
– В этом здании, кроме Симфонического и Камерного залов, есть зал для небольших собраний, конференций и показов. Он небольшой, человек на двести, и сегодня не использовался.
– Вы вызвали полицию?
– Да, конечно, как только нашли тело.
– Тогда они скоро прибудут, но раз уж я здесь, то лучше будет, если я взгляну на тело, хотя я и не на дежурстве. Надеюсь, там никто ничего не трогал.
– Не знаю, я не входила в зал и не видела тела. Мне кажется, его обнаружил маэстро Агостини.
Пердомо и тромбонистка дошли до двери Хорового зала, и полицейский увидел, что она закрыта. На полу, рядом со входом, сидел во фраке первый виолончелист оркестра Андреа Рескальо. Закрыв лицо руками, он горько плакал. Рядом с ним стоял маэстро Агостини, который, казалось, сразу постарел лет на десять, и еще мужчина лет сорока пяти, с маленькими глазками и очень тонкими губами, в пиджаке и черной рубашке, который оказался главным дирижером Национального оркестра Испании Жоаном Льедо. У него было заметное брюшко, а рот кривила постоянная презрительная усмешка, из-за чего Пердомо немедленно проникся к нему недоверием.
– Андреа, – позвала Элена Кальдерон и, наклонившись, тронула виолончелиста за плечо, – пришел полицейский.
Рескальо вздрогнул, словно его разбудили от страшного сна. Поднял голову и, увидев Пердомо, мгновенно собрался. Вытерев слезы платком, который держал в левой руке, правую он молча протянул Пердомо.
Полицейский еще раз продемонстрировал свой жетон, когда тромбонистка представила его дирижерам.
– Вот это скорость! – воскликнул Льедо. – Трех минут не прошло, как мы позвонили, чтобы сообщить о преступлении.
– Просто я был в партере, в числе слушателей, – любезно пояснил Пердомо. – Внутри кто-нибудь есть? – спросил он, показывая на дверь.
– Только труп.
– Кто его нашел?
– Я, – сообщил Агостини, сделав шаг вперед. – Я отошел подальше от артистических, потому что хотел, никого не беспокоя, выкурить сигару, а потом, как следует поблуждав по коридорам, понял, что не знаю, куда идти. Стал открывать разные двери в надежде, что через какую-нибудь попаду к артистическим, и вдруг случайно оказался в этом зале и увидел тело на фортепиано.
– Вы до чего-нибудь дотрагивались?
– Только до двери. Она была закрыта, я ее открыл и снова закрыл, когда пошел за помощью.
– Вы единственный, кто входил туда, с тех пор как нашли тело?
– Да, насколько мне известно.
– Расскажите, что именно вы делали, когда вошли в зал и обнаружили труп.
– Я открыл дверь и, так как свет был включен, тут же увидел тело, распростертое на фортепиано. Я подошел ближе и удостоверился, что она не дышит.
– Вы дотрагивались до тела? – встревоженно перебил Пердомо.
– Нет, сеньор, было ясно, что она не дышит: грудь не двигалась. Я тут же понял, что она убита.
– Как вы поняли, что она убита? – поинтересовался инспектор. – Это могла быть случайная смерть.
– Когда вы войдете и увидите труп, сами поймете, – чуть слышно проговорил старый дирижер.
Пердомо открыл находившуюся сбоку дверь зала и вошел.
Он увидел слева на некотором возвышении шесть рядов стульев, предназначенных для певцов. С другой стороны находились кресла для публики. В центре на большом подиуме стоял рояль с закрытой крышкой, а рядом с ним располагался подиум поменьше с пюпитром и высоким стулом для дирижера хора.
Бездыханная Ане Ларрасабаль лежала навзничь на рояле, раскинув руки; ноги ее были обращены в сторону клавиатуры.
Одна туфля спала у нее с ноги и валялась возле ножки стоявшей у рояля табуретки. Лицо, как обычно у задушенных, посинело, а глаза выкатились из орбит, что придавало лицу скрипачки жуткий вид. Красные губы запеклись, на нижней, почти в самом уголке рта, виднелась ссадина со следами двух зубов.