– Конечно можно. Не знаю, известно ли вам, что получить место в оркестре возможно, только пройдя прослушивание. Конечно, анкета тоже учитывается, и нужно выдержать вступительные испытания, но самое важное – это покорить конкурсную комиссию, которая тебя оценивает.

– И вам не удалось покорить сеньора Льедо? – спросил Пердомо, готовясь откусить изрядную часть своего сэндвича.

– Когда стало известно о вакансии, нас, тромбонистов, явилось пятнадцать человек. Я была единственной женщиной. Уже много лет, чтобы избежать дискриминации по половому признаку, прослушивание проводится за занавесом, и все претенденты идут под мужской фамилией. Вот и я проходила испытание как сеньор Кальдерон.

– И вы должны были выступить в мужской одежде?

Элена улыбнулась при мысли о такой возможности и на несколько секунд, казалось, потеряла нить разговора. Потом сказала:

– Только этого мне не хватало – играть с наклеенной бородой.

– Вы волновались?

– Я никогда не волнуюсь, – объявила она очень уверенно. – Не думайте, я вовсе не хвастаюсь, а рассказываю все как есть. Многие из моих коллег в оркестре вынуждены принимать успокоительное, чтобы не нервничать во время соло. Я с малых лет обладаю редкой способностью сохранять хладнокровие в моменты наибольшего напряжения и потому могу наслаждаться во время концертов.

– При таком хладнокровии вы могли бы стать удачливой убийцей, – шутливо заметил полицейский.

– Да, наверное.

– Что произошло на прослушивании?

– Прослушивание делилось на три части. В первой нужно было играть обязательную вещь. Я исполнила концерт Анри Томази.

– Никогда не слышал такого имени. Конечно, мои познания в классической музыке ограничиваются Пятой симфонией Бетховена и тем, что звучит в фильмах: «Апокалипсис сегодня»…

– Это «Полет валькирий» Вагнера.

– «Экскалибур»…

– «Кармина Бурана» Карла Орфа.

– И в рекламе меда «Гранха Сан-Франсиско».

– «Менуэт» Боккерини, – торжественно объявила Элена, словно была участницей телевизионной викторины и сумела ответить на все вопросы. – Не переживайте, даже будь вы настоящим любителем классической музыки, вы бы не знали, кто такой Томази, потому что его произведения исполняются редко. И это жаль, потому что его музыка прекрасна. Очень лиричная, очень мелодичная, причем в ней намешано множество стилей, я ее зову гибридной музыкой.

– В какой стране он живет?

– Теперь уже ни в какой. Он умер в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Родился в Марселе, но его родители были корсиканцы. Я сыграла его концерт замечательно, потому что он меня завораживает; я думаю, это одна из лучших пьес репертуара.

– Жаль, что я не был там и не слышал вас.

– Мне дали играть самое трудное: начало, анданте и скерцо, которое начинается очень сложной частью, в джазовом ключе, в ней есть даже цитаты из одной из песен Томми Дорси. Это было обязательное произведение. Потом я должна была играть оркестровый репертуар: Третью симфонию Малера, «Чудесную трубу» из Реквиема Моцарта, «Тиля Уленшпигеля» Штрауса… всего восемь фрагментов. И наконец, две вещи по собственному выбору. Тут я разошлась, – сказала тромбонистка и рассмеялась, став, по мнению Пердомо, еще очаровательней. – Я взяла концертино Фердинанда Давида и каватину Сен-Санса. Я так сыграла концертино, что Льедо по другую сторону занавеса не захотел слушать дальше и объявил прослушивание законченным, воскликнув: «Вот это мой парень!»

– Он так и сказал? «Вот это мой парень»?

– Слово в слово. Представьте себе его разочарование, когда отдернули занавес и он понял, что его парень – это я.

– Но он должен был взять вас, правда?

– Естественно, ведь я оказалась лучшей сразу из пятнадцати претендентов; таково было единодушное мнение пяти членов комиссии. Но я до сих пор помню убитое лицо Льедо, когда он вынужден был подписать акт заседания. У него пульсировала жилка на виске, а рука дрожала от бешенства.

– Но почему? Только потому, что он ошибся?

– Потому что он мачист и гомофоб. Тромбон – инструмент, традиционно ассоциирующийся с мужчинами. Он мужской, воинственный, чтобы играть на нем, нужны мощные легкие. Не всем нравится, когда женщина «узурпирует» какое-то место, традиционно принадлежащее мужчине. На самом деле Льедо смирился вначале только потому, что счел меня лесбиянкой.

– Серьезно? Это последнее, что я бы о вас подумал.

– Это потому, что вы не слышали, как я играю, – смеясь, объяснила Элена. – Играю я как мужчина. Во всех остальных аспектах жизни, вы правы, я нисколько не мужчина. Но ему было легче от этой мысли.

– Это он говорил вам прямо в лицо?

– Для этого ему не хватает смелости, но мне передавали его комментарии. А поскольку он не только мачист, но еще и гомофоб, мысль о том, что в его оркестре есть лесбиянка, да еще на ответственном месте, злила его еще больше.

– Должен признаться, что от сеньора Льедо, о котором я слышал, но с которым не имел удовольствия быть знакомым, мне не передалось, как принято выражаться, положительных вибраций.

– Он осторожен, – продолжала Элена. – Я получила место первого тромбона, и он, поскольку был в оркестре человеком новым, а кроме того, улаживал какие-то детали своего контракта, на первых порах помалкивал. Но когда Льедо утвердился на своем месте, в особенности после того, как Пятая Малера была высоко оценена прессой – она действительно была очень хороша, мне нетрудно это признать, – он решил со мной бороться.

– Попытался расстаться с вами?

– Это было сложнее. Первый год – так и говорится в моем контракте – это испытательный срок. Если бы Льедо захотел выгнать меня в этот период, ему бы это легко удалось, потому что по закону для этого нужно было всего-навсего заручиться двумя отрицательными отзывами в письменном виде. Но поскольку тогда он чувствовал себя в оркестре еще неуверенно, он не стал ничего делать и упустил такую возможность. А вот после окончания испытательного срока уже весь оркестр должен был проголосовать, оставить меня на месте тромбона-солиста или нет. Музыканты проголосовали за меня. Льедо решил пойти наперекор этому решению и понизил меня до второго тромбона. После этого…

Тромбонистка прервала рассказ, потому что увидела Андреа Рескальо, жениха Ане, заходившего в кафе купить сигарет. На плече у него висел его громоздкий инструмент, глаза покраснели от слез. Заметив Элену и Пердомо, он направился к ним.

– Мы все потрясены, Андреа, – сказала Элена. – Можем ли мы сделать что-нибудь для тебя?

– Спасибо, – ответил итальянец. – Есть люди, которым хуже, чем мне. Я сейчас отправлюсь к родителям Ане. Хочу быть с ними в эти страшные дни.

– Разве они не приедут?

– Приедут, завтра. Но я хочу сейчас поехать к ним в Виторию. Меня отвезет приятель.

Виолончелист прошел к бару за сигаретами, а полицейский и тромбонистка остались сидеть в молчании. Его прервал голос, то ли детский, то ли юношеский:

– Папа, когда мы поедем?

– Сейчас, – ответил Пердомо, вытаскивая из кармана мобильник и протягивая сыну. – Возьми, сыграй пока в «тетрис».

– Можно я позвоню своему другу Начо? – спросил мальчик.

– Сегодня делай что хочешь, – ответил отец.

Грегорио вышел на улицу, чтобы поговорить с приятелем без помех, а Элена посмотрела ему вслед с нежностью:

– Бедняжка. Мне было так его жалко, когда он расплакался в артистической!

– Он потерял мать полтора года назад.

Элена Кальдерон опустила взгляд, ей стало неловко, что она случайно затронула больную тему.

– Простите, я не знала.

– Не беспокойтесь. Он сильный мальчик и преодолеет это. Мы оба преодолеем.

Элена Кальдерон беспокойно взглянула на часы.

– Уже поздно. У меня здесь машина. Хотите, я отвезу вас куда скажете.

– Спасибо, но мы тоже приехали на машине. Мы сейчас пойдем, но сначала доскажите мне историю про Льедо.

– Не помню, на чем мы остановились.

– Он вас понизил до второго тромбона.

– Ах да. Я предложила ему продлить мой испытательный срок еще на год, чтобы у него была возможность выгнать меня, если его не будет устраивать моя игра.