– Молодец, мальчик! Молодец! – Довольно странная реакция на то, что его сыну, возможно, сломали шею.

Похоже, только я осознавала такую опасность, а потому вскочила и бросилась на поле. Я пробежала уже полпути, когда кто-то из зрителей с хохотом выкрикнул:

– Ловите пингвина!

Я остановилась и оглянулась. Все болельщики смеялись надо мной. Даже мои собственные родители.

Судья по одному стаскивал с кучи побитых игроков, пока в самом конце, на дне я не увидела лежащего без движения, наполовину зарытого в грязь брата. Я попыталась наклониться, но из-за проклятого смирительного пальто потеряла равновесие, упала прямо на него, перекатилась и по инерции приняла сидячее положение.

– Привет, – сказала я. – Ты как?

Он смотрел на меня удивленно, не узнавая.

– Это я, Элли, – сказала я и помахала рукой у него перед лицом. – Джо?

Он все молчал, и я, по возможности размахнувшись, шлепнула его по щеке.

– Ой, – ожил он. – Ты зачем это сделала?

– Так надо, я видела по телевизору.

– А зачем ты оделась пингвином?

– Чтобы тебя насмешить.

И он засмеялся.

– А где же твой зуб? – спросила я.

– Кажется, я его проглотил.

Мы уезжали со стадиона последними, и машина уже хорошо разогрелась, когда они залезли на заднее сиденье.

– Вам хватает места? – спросила сидящая спереди мать.

– Да, здесь полно места, – ответил ей Чарли Хантер, лучший друг моего брата.

Разумеется, у него было достаточно места, потому что мать отодвинула свое сиденье так сильно, что прижалась лицом к ветровому стеклу.

Чарли в матче играл на месте полузащитника (как мне объяснили), и я считала, что это самый важный человек в игре, раз именно он решает, куда отправить мяч, а поэтому по дороге домой я спросила:

– Если Джо – твой лучший друг, почему ты так редко давал ему мяч?

В ответ он рассмеялся и растрепал мне волосы на макушке.

Мне нравился Чарли. От него пахло мылом «Палмолив» и мятой, и он был похож на моего брата, только гораздо темнее. Из-за того что Чарли был темнее, он казался старше своих тринадцати лет и немного мудрее. Как и мой брат, он грыз ногти, и сейчас, сидя между ними, я наблюдала, как они, будто грызуны, обрабатывают свои пальцы.

Маме и папе Чарли тоже нравился, и мы всегда подвозили его домой после матчей, потому что его родители никогда не приходили посмотреть на игру и мои родители его жалели. А я думала, что ему повезло. Его отец работал в нефтяной компании и таскал свою семью из одной нефтяной страны в другую, пока ресурсы во всех них не иссякли. Тогда его родители развелись (факт, который крайне занимал меня), и Чарли решил, что лучше жить с вечно работающим отцом, чем с матерью, которая вскоре после развода вышла замуж за парикмахера по имени Иэн. Чарли сам готовил себе еду, и у него в комнате имелся свой телевизор. Он был самостоятельным и неуправляемым, и мы с братом оба считали, что если когда-нибудь попадем в кораблекрушение, то хорошо бы оказаться на необитаемом острове вместе с Чарли. Когда машина делала крутой поворот, я специально приваливалась к нему, чтобы проверить, не оттолкнет ли он меня, и он не отталкивал. К счастью, жар от печки достиг уже и заднего сиденья, мы все разрумянились, и не видно было, как я краснею, поглядывая попеременно на брата и Чарли.

Чарли жил на главной улице богатого пригорода недалеко от нас. Сады здесь были ухоженными, собаки подстриженными, а машины отполированными. Похоже, одного взгляда на такое великолепие хватило, чтобы испарились последние капли жидкости из полупустого стакана моего отца: он выглядел грустным и подавленным.

– Какой прелестный дом, – сказала мать, и ни капли зависти не просочилось ни в ее голос, ни в сознание.

Такой уж она была: всегда благодарной за то, что имеет. Ее стакан был не только наполовину полон, но к нему словно прилагалась гарантия постоянного пополнения.

– Спасибо, что подвезли, – сказал Чарли и открыл дверь.

– Всегда рады, Чарли, – ответил отец.

– Пока, Чарли, – сказала мать и взялась за рычаг, чтобы отодвинуть наконец сиденье.

Чарли наклонился к Джо и негромко сказал, что они поговорят попозже. Я тоже наклонилась и сказала, что и я хочу поговорить, но он уже вышел из машины.

Вечером голос диктора, объявляющего результаты футбольных матчей, просачивался в кухню из гостиной – монотонная скороговорка, похожая на прогноз погоды для судов, но совсем не такая важная и интересная. Мы часто оставляли телевизор включенным, когда уходили в кухню. Я считала, что это делается для компании: как будто нашей семье предназначалось быть гораздо больше, чем она есть, и этот голос издалека словно замещал отсутствующих.

На кухне было тепло и пахло сдобой, а за выходящим в сад окном, будто голодный гость, маячила темнота. Платан, еще голый, казался сложной системой вен и нервов, тянущихся в темно-синее небо. Мама говорила, что это цвет формы французских морских офицеров. Французское морское небо. Она включила радио. «Карпентерс» пели «Еще раз вчера»[7]. У нее было задумчивое, даже грустное лицо. Отца в последний момент вызвали на помощь клиенту, который, скорее всего, помощи не заслуживал. Мать начала подпевать. Она поставила на стол блюдо с сельдереем, улитками и любимые мной вареные яйца, которые треснули в кастрюльке, отчего их липкая внутренняя сущность распустилась вокруг белым кружевом.

Брат, розовый и сияющий, вышел из ванной и уселся рядом со мной.

– Улыбнись, – попросила я.

Он послушно улыбнулся. Я полюбовалась новой черной дыркой посреди его рта и попыталась засунуть в нее улитку.

– Прекрати, Элли! – прикрикнула мать и выключила радио. – А ты, – погрозила она брату, – не разрешай ей.

Брат перегнулся через стол, чтобы полюбоваться своим отражением в дверном стекле. Новые раны шли новому ему; они совершенно изменили пейзаж его лица, придав ему мужественность и благородство. Он нежно прикоснулся к опухшему глазу. Мать с грохотом поставила перед ним чайник, но ничего не сказала. Она явно не одобряла этой гордости и самолюбования. Я взяла еще одну улитку, подцепила маленькое тельце концом булавки и попыталась вытащить ее из ракушки, но оно не поддавалось. Это было странно: как будто, даже умерев, она говорила: «Я не сдаюсь». Я не сдаюсь.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила мать.

– Ничего, – ответила я.

– Я не тебя спрашиваю, Элли.

– Я в полном порядке, – сказал брат.

– Не тошнит?

– Нет.

– Голова не кружится?

– Нет.

– Ты ведь мне все равно не скажешь?

– Не скажу, – подтвердил он и засмеялся.

– Я не хочу, чтобы ты играл в регби, – твердо сказала мать.

Он спокойно взглянул на нее:

– А мне все равно, что ты не хочешь, я буду играть.

Он взял чашку и сделал три больших глотка, наверняка они обожгли ему горло, но он не подал виду.

– Это слишком опасно, – сказала мать.

– Жить вообще опасно.

– Я не могу на это смотреть.

– Тогда не смотри, но я все равно буду играть, потому что я еще никогда не чувствовал себя таким живым. И таким счастливым, – сказал он и вышел из-за стола.

Мать отвернулась к раковине и смахнула что-то со щеки. Может, слезу? Я поняла: она плачет из-за того, что раньше брат никогда не применял к себе слово «счастливый».

Перед тем как уложить бога спать, я, как обычно, дала ему перекусить. Теперь его клетка стояла во внутреннем дворике, и от ветра ее закрывала ограда, построенная новыми соседями – теми, которых мы еще не знали и которые въехали вместо мистера Голана. Иногда мне еще казалось, что через планки забора на меня смотрят его бледные, прозрачные, как у слепого, глаза.

Я опустилась на холодные плитки и наблюдала, как бог шевелится под газетой. Было холодно, и я поплотнее закуталась в одеяло. Небо над нами было черным, огромным и пустым: ни самолета, ни звезды. Постепенно эта пустота, которая была наверху, заполняла меня изнутри. Она стала частью меня, как веснушка или синяк. Как мое второе имя, которым меня никто не называл.