Ступеньки вели дальше и дальше вниз. Вода уже заполнила уши, глаза, легкие. Наконец, когда до расплавленного ядра земли оставалось совсем немного, лестница кончилась. Дэнни поднял голову и различил высоко наверху бассейн — кругляшок голубого неба размером с монетку. Потом он посмотрел прямо перед собой и увидел дверь (акт девятый). Он вошел в длинный белый коридор. Вода кончилась. Стены по обе стороны были гладкие: ни окон, ни дверей, ничего. Только в дальнем конце светился какой-то серо-голубой прямоугольник — наверно, еще одна дверь, решил Дэнни и направился к ней. Идти пришлось долго, и лишь подойдя к прямоугольнику почти вплотную, он увидел, что это не дверь, а окно. Стекло было мутное, пыльное, а может, просто кривое, так что за ним ничего нельзя было разглядеть. Но когда он подошел к окну и положил на него ладонь, оно вдруг прояснилось (акт десятый). И через стекло я увидел его. А он меня.

Откуда ты взялся? — спросил я.

Дэнни улыбнулся.

А ты надеялся от меня избавиться? — спросил он.

Разве жизнь тебя не научила? Что больше всего хочешь забыть, то будет преследовать тебя всегда, сказал он.

Приступим, сказал он и рассмеялся. Считай, что преследование началось.

Мы с тобой неразлучимы, сказал он. Мы ведь близнецы.

Надеюсь, ты любишь писать, сказал он.

Потом он наклонился к самому стеклу и дальше стал шептать мне на ухо.

На нижней койке подо мной лежал Дэвис со своим оранжевым радио. Глаза его были закрыты. Он вращал регуляторы и вслушивался.

Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.

Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.

Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он — понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо — две бетонные ступеньки, — опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я — учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.

А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.

Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку — выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?

Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.

Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги — кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика — ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.

Он глядит на меня пустыми глазами.

— Где фургон? — спрашиваю я.

— Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. — Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.

— Девочки еще спят, — говорю я. — Иди в дом.

И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.

В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них — Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.

— Пит, — говорю я. — У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?

— Ну ничего себе! — Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.

Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины — до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.

— Ты обедать разве не будешь? — спрашивает меня Пит.

— Не люблю есть одна.

Я сажусь и закуриваю сигарету.

— Если я правильно понял, — говорит Пит, — ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?

— Он ходил на мои уроки словесности.

— Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.

— Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.

Мы немного помолчали, послушали грохот проезжающих машин.

— Послушай, Холли… он не давал о себе знать? — спрашивает Пит. — В смысле, Доббс?

— Нет. — Не успев сказать, я понимаю, что нарушаю закон, и от этого меня бросает в пот.

— Как думаешь, ему может быть известно, где ты живешь?

— Надеюсь, что нет.

Пит видел меня в мои лучшие времена — девочку, которая победила в школьном конкурсе эссе, а в восьмом классе сочинила настоящую пьесу, ее потом всем классом ставили на школьной сцене.

Он видел меня и в худшие времена, в больнице, когда жизнь Кори, моего новорожденного сына, висела на волоске, а я сидела и ждала, когда этот волосок оборвется. И все лицо у меня было в язвах.

В его глазах сейчас столько сочувствия, что я не выдерживаю и отворачиваюсь.

Разговор продолжает его напарник, сержант Руфус.

— Нам известно, что у вас были личные отношения с заключенным Доббсом, — говорит он.

— То есть? Что значит — личные?

— Вы посещали его в больнице.

— Да, это правда. Мне сказали, что он, скорее всего, умрет.

— Каков был характер вашего посещения?

— В основном я сидела молча. Он почти все время был без сознания.

— Или симулировал.

— Не знаю, можно ли симулировать острый перитонит, — говорю я и ловлю предостерегающий взгляд Пита.

— Но потом вы еще раз посещали Доббса, — продолжает Руфус. — Уже когда он вернулся в тюрьму.

— Да.

— Записались в качестве обычной посетительницы.

— Да.

— Цель посещения?

— Хотела убедиться, что с ним все в порядке.

— Простите, не понял?

— Просто я никак не могла поверить… что он выжил.

Судя по выражениям их лиц, ответ не слишком удачный. Пит кряхтит и ерзает на скамейке.

— Что происходило между вами и заключенным Доббсом во время этого вашего второго посещения? — спрашивает Руфус.