В сумочке лежали два паспорта — международный и внутренний, который русские приучены повсюду таскать с собой. Из них-то я и узнал ее фамилию. И только потом, когда было уже поздно, сообразил, что мог бы и адрес узнать — и записать. Возможно, и следовало бы, однако я торопился, ни о чем толком не думал и не сделал этого. Членская карточка фитнес-клуба и еще одна — ночного клуба где-то на Таганке, я о нем ни разу не слышал. Дисконтная карточка ново-арбатского магазина автомобильных принадлежностей; другая — кофейни на площади Пушкина с тремя печатями в графе «купите шесть пирожных, седьмое бесплатно»; проездной на метро; около двух тысяч рублей и пятьдесят долларов. Еще я нашел клочок бумаги с записанным на нем телефонным номером Маши — все практичные москвички носят с собой такие, чтобы тот, кто украдет сумочку, мог бы спустя пару дней подослать к ее владелице какую-нибудь бабусю, дабы та вернула документы — за деньги, естественно. И фотография.

Вид у изображенного на ней мальчика был совсем младенческий. Фотография была черно-белой, паспортного размера, но я разглядел светлую челку, выбивавшуюся из-под чепчика с завязанными под подбородком мальчугана тесемками. Сказать что-нибудь наверняка я не мог — ежемесячные съемки малышей, их достижения, которые приводят в такой раж родителей, всегда были выше моего разумения, — но, по моим прикидкам, мальчику со снимка было около года. Виден он был только по плечи, однако можно было догадаться, что на нем матросский костюмчик. Мальчик наполовину отвернулся от камеры и смотрел вверх, в лицо женщины, на коленях которой сидел. В лицо Маши.

Я перевернул снимок. Кто-то написал на обороте: «С Сережей» — и поставил дату. Снимок был сделан месяцев за пять-шесть до моего с ней знакомства. Стало быть, сейчас ему уже около двух, этому малышу. Я вернул снимок в сумочку, а сумочку — туда, где она совсем недавно стояла.

В тот вечер обе девушки надели платья-комбинезоны — Маша темно-синее, Катя, по-моему, лиловое — и накрасились, слишком густо. Обедать мы пошли в гостиничный буфет с украинской кухней. Я навалил на тарелку гору клецок, но почти ничего не съел — сидел за столом, и в голове у меня вертелся только один вопрос: «Кто такой Сережа? Кто такой Сережа? Кто такой Сережа?» Девушки обсуждали другой — где они проведут отпуск, если на это найдутся деньги (Мальдивы, Сейшелы, «Хэрродс»)? Потом мы поднялись на верхний этаж гостиницы, в бар, и выпили «Пина колада», потом взяли такси и поехали на пляж, в ночной клуб — «Рамсес», по-моему, или «Фараон».

Были первые выходные сезона, время еще не позднее, около половины одиннадцатого, холодно. Наполовину пустой зал с окутанной парами сухого льда сценой и пустынным танцполом. Окружавшие его столики жались к граням трех пластмассовых египетских пирамид. Мы сидели и ждали, когда что-нибудь начнет происходить, — разговаривать не пытались, не надеясь перекричать техно-музыку. Зал, как это часто бывает в ночных клубах и на приемах, заполнялся медленно — и вдруг оказался набит битком. Маша с Катей пошли танцевать. Я отправился к стойке бара и застрял около нее, выпивая и озираясь вокруг.

Если не считать десятка или около того стереотипных бандитов в черных куртках, с толстыми, как стволы деревьев, шеями и стрижками приговоренных к смерти, я был лет на пятнадцать старше каждого из посетителей клуба. Длинноногая одесситка окинула мои джинсы и футболку таким взглядом, точно я — эксгибиционист или нищий. Начался стриптиз — жутковатый голый балет с участием неподвижной горы мужского мяса и двух женщин с неприятно длинными зубами и обвислыми грудями. Склонные к иронии посетители одобрительно аплодировали и свистели.

Когда стриптизерши собрали свое тряпье и удалились, я забрался на одну из пирамид, чтобы отыскать на танцполе моих девушек. Сейчас я в этом уже не уверен, однако моя дремотная память уверяет, что я пересек зал, направляясь к сцене, у которой засек их, — очки мои запотели, в ушах стучало, я беззвучно извинялся перед теми, кому наступал на ноги. С Машей и Катей танцевали еще одна девушка и парень, — увидев, что я приближаюсь, они затерялись в джунглях рук и ног.

Я остановился перед Машей, стиснул ладонями ее виски, повернул лицом к себе и крикнул так громко, как мог:

— Кто такой Сережа?

— Что? — Лицо ее замерло, но тело еще пыталось пританцовывать.

— Кто такой Сережа, Маша?

— Не сейчас, Коля.

— Это твой сын?

— Коля, не сегодня.

— Он живет с твоей матерью? Она действительно болела, когда ты была девочкой? У тебя вообще есть мать, а, Маша?

— Не сегодня, Коля. Сегодня твоя ночь. Давай потанцуем.

Тело Маши снова начало двигаться. Я еще держал ее голову, однако Маша протянула руку мне за спину, к Кате, и я почувствовал, как локти Кати легли мне на плечи, как ее пальцы переплелись на затылке Маши с моими, дыхание овеяло мою шею, а крепкая грудь уперлась мне в спину.

Я был пьян — наполовину от «Пина колада», наполовину от того, что все понял. Я позволил Кате оторвать мои руки от Маши, перестал кричать на нее и начал раскачиваться и шаркать ногами в обычном моем стиле школьного диско. Думаю, мы с Машей походили на воплощение дешевой мужской фантазии.

Однако в Одессе — и даже в большей мере, чем в Москве, — при правильном освещении и правильном количестве выпитого ты начинаешь видеть вещи такими, какими тебе их хочется видеть. Живут же с этим люди, значит, сможешь и ты. Я и жил — в ту долгую последнюю ночь. Сухой лед испарился, и я увидел за сценой клуба мерцание Черного моря, барашки волн, кативших сюда, чтобы отыскать нас в свете луны. Мне казалось, что я могу танцевать, — совсем как те, кто уже извивался на столиках и лез на сцену, дабы показать всем, этому юному лету, какие они молодые и красивые. Казалось, что бандиты зла никому не желают, что Маша, вполне возможно, целовала меня потому, что я ей нравился. Даже пирамида представлялась мне настоящей, мои фантазии попахивали счастьем, а ночь ощущалась как свобода.

Мы провели в постели лишь около часа, когда над водой забрезжил, пробиваясь к нам сквозь деревья и шторы на окнах, свет. Я попытался найти на бедрах и животе спавшей Маши улики и знаки беременности и родов, но не нашел.

К нашему приезду в Москве успело наступить лето. В тот год московская весна явно куда-то спешила и, казалось, закончилась почти за одну ночь, а то и пока люди сидели в кино. Они просыпались или выходили, моргая, из кинотеатра и обнаруживали, что на улице сильно потеплело: была весна — и нет ее. Во рту у меня стоял привкус гормонов, я ощущал прилив энергии. Что-то должно было случиться с этой энергией, кому-то предстояло сделать с ней это что-то.

Через несколько дней после нашего возвращения из Одессы, за день-два до назначенной даты подписания договора о квартирном обмене, мы с Машей снова навестили Татьяну Владимировну. Она встретила нас у двери своего дома и предложила прогуляться вокруг еще не до конца растаявшего пруда. Мы вручили ей очередной купленный для нее подарок — магнитик на дверцу холодильника, изображавший Одесский оперный театр и гордую голову царицы с ним рядом. Татьяна Владимировна поднесла магнитик поближе к глазам, осмотрела и спрятала во внутренний карман своего тоненького темно-синего весеннего пальто. И сказала, что хотела бы еще раз побывать на Черном море.

— Побываете, — пообещал я.

— Может быть, — согласилась она.

Вот тут-то Маша и сообщила ей, что с обменом квартирами возникла проблема. А вернее сказать, две. Первая, обнаруженная, по словам Маши, мной, состояла в том, что, если Татьяна Владимировна обменяет, как и было решено, свою квартиру на новую, ей, возможно, придется заплатить налог на собственность, а это сотни тысяч рублей. Власти, сказала Маша, оценят стоимость новой квартиры и прибавят к ней пятьдесят тысяч долларов, чтобы определить номинальную стоимость старой. Результат получится выше порога, за которым начинается взимание налога на собственность. И Татьяна Владимировна может потерять свои пятьдесят тысяч, да еще и заплатить кое-что сверх них.