Возможно, у меня не шло тогда из головы то, чего я не сказал несколькими часами раньше Татьяне Владимировне. Какой-то части моего сознания хотелось думать — все еще, а в тот вечер даже сильнее, чем когда-либо, — что я лучше, чем был на самом деле. Лучше, чем есть. И я ответил Паоло, что, по-моему, он ошибается. Заявил, что мы не такие. У нас есть правила, границы, которых мы не переступаем. Заявил, что я не такой.

— Не такой? — переспросил Паоло. — Ну тогда я скажу тебе, мистер Английский Джентльмен, еще кое-что. Этот Казак — просто инструмент, с помощью которого мы зарабатываем наши бонусы, понятно? Нет Казака — нет бонуса. Ты уверен, что ты не такой? Уверен? Мы всего-навсего блохи на его заднице.

Он еще много чего наговорил. Желтоватые белки Паоло налились бурой кровью. И вскоре я перестал спорить с ним. Просто сидел и смотрел в окно на нелепо огромный купол собора. В слякоти, окружавшей памятник какому-то давно забытому революционеру, курили и целовались подростки.

То был урок — такой же, в сущности, какой я получил в квартире Татьяны Владимировны: все мы одним миром мазаны. И я ничем от других не отличаюсь. Может, я еще и похуже всех прочих.

Я поднял мой бокал с почти допитым коктейлем и сказал:

— За напомаженных свиней!

— Идет, — согласился Паоло. — За напомаженных свиней!

Мы чокнулись.

Они познакомились в метро, рассказала мне Татьяна Владимировна, — точно так же, как я с Машей. Она тогда купила на Дорогомиловском рынке карпа, которого хотела донести до дома живым и выпустить в ванну, и девушки помогли ей на станции «Киевская» с сумками. Я представил себе, как они идут по сторонам от нее подземным залом, между платформами, под лживыми, изображающими русско-украинскую дружбу мозаиками. По словам Татьяны Владимировны, произошло это в июне, и воображение мигом нарисовало мне девушек в летних платьях, с открытыми, улыбающимися лицами, обаятельных, сильных, и Татьяну Владимировну, потеющую в летней кофточке с короткими рукавами и слишком плотной юбке.

Очень скоро, рассказывала Татьяна Владимировна, они и вправду стали ощущать себя членами одной семьи. Но теткой она им, конечно, не приходится. Я сидел, сцепив ладони, и молчал. Они казались мне какими-то чужими, мои ладони. По-видимому, девушки считали, что, выдавая ее за свою тетю, будут внушать больше доверия, выглядеть менее подозрительными и, если им удастся соблюсти все необходимые меры предосторожности, правда наружу так и не вылезет.

— Вы не беспокойтесь, — сказала, улыбаясь, Татьяна Владимировна, — родня мы, не родня, это совсем не важно.

Задним числом я гадаю, не пыталась ли она сказать мне: вам волноваться не о чем.

Я плыл по течению и подплывал к сорокалетию. Течение приволокло меня в Москву, прибило к Маше, занесло в эту историю. А другое пронесет сквозь ложь, с которой мне теперь придется жить. Да, честно говоря, это не так уж и трудно. Правда — обо мне, я имею в виду, о том, как далеко я способен зайти, — возможно, всегда была рядом со мной, близко-близко, и только ждала, когда я ее увижу.

Я заговорил о чем-то другом. Допил чай. Сказал, что очень рад скорому окончанию зимы. Сказал, что мы собираемся съездить в Одессу. Когда пришли девушки, о том, что поведала мне Татьяна Владимировна, никто не обмолвился ни словом. Скорее всего, и она решила просто забыть об этом. Угостила нас тортом и шоколадом. И подписала все необходимые бумаги.

Немного позже я снял с моего банковского счета двадцать пять тысяч долларов. Я, Маша и Степан Михайлович встретились неподалеку от консерватории, в пустом джазовом клубе, где в зале имелись сумрачные кабинки, и я отдал ему деньги (Степан Михайлович демонстративно отказался пересчитывать их). Нашей татарочке Ольге я сказал, что квартирой в Бутове мы можем не заниматься. Хватит и того, что мы уже сделали, сказал я. И повел ее, как обещал, в модный бар отеля, что рядом с Большим.

Накопленный мною опыт показывает, что уровень падения нравов любого славянского города можно, пусть и грубо, оценить по тому, через какое время после твоего появления там тебе предложат девочек. В Одессе я получил такое предложение, не успев покинуть пределов аэровокзала. Пока мы шли от выхода из аэропорта к такси, водитель спросил, не нужны ли мне девочки. То обстоятельство, что две таковые у меня уже имелись, его не смутило.

Был, сколько я помню, первый уик-энд июня. Перед самым вылетом из Москвы снова пошел снег — снег в конце мая, мать его, посредством которого Бог дает русским понять, что он с ними еще не разобрался окончательно. Зато в самолете, собранном, судя по всему, в каменном веке, было жарко как в бане. Тонкий визг двигателя, находившегося совсем рядом с моим ухом, становился все громче, громче, пока не убедил меня, что крушение неизбежно. Через проход от меня сидел совершенно безумный, толстый бизнесмен-венгр, который в первые полчаса полета не сводил с меня глаз и ругался на четырех, а может, и пяти языках — так, точно он наблюдал за боксерским матчем. Потом венгр успокоился, отер лоб и начал жаловаться на перемены, произошедшие в Украине после прихода к власти нового президента (ты, может быть, видела этого деятеля по телевизору — у него все лицо испорчено ядом, который ему скормили русские). Теперь, по словам венгра, Украина — страна не просто коррумпированная. «Полгода назад, — горестно поведал он, — я точно знал, кому, когда и сколько придется дать. А нынче там вообще ничего не добьешься».

В самолете пахло потом и коньяком. У двери размещавшегося в хвосте туалета стояла стюардесса, готовая за небольшую подачку отключить дымовую сигнализацию. Когда самолет пошел на посадку, двое пьяных русских принялись отплясывать в проходе, пока другие пассажиры застегивали ремни.

Мы спустились по трапу на растрескавшийся бетон, и кожу мою обласкало тепло раннего черноморского лета. Настоящая жара еще не наступила, и мне показалось, что я в раю. Меня охватило полузабытое ощущение ребенка, попавшего в неведомые ему места, памятное мне по двум-трем семейным поездкам на Коста-Брава, обдающее жаром чувство, что ты нашкодил, забравшись туда, где тебе быть не положено, и надо же, никто тебя за это не ругает, — чувство, что ты вышел сухим из воды.

Так ведь я и вышел. И очутился в Одессе, городе, строго говоря, украинском, но по-прежнему остающемся для русских сказочной нирваной греховодников, сумевших удрать от унылой жизни. Маша с Катей вышагивали впереди в мини-платьицах и босоножках на высоких каблучках — девушки переобулись еще во время полета, — каждая катила за собой по чемодану от «Луи Виттон». Очки кинозвезд на носах, многообещающие улыбки на лицах и, я готов был поспорить, никаких трусиков под юбками. Маша раскрыла над головой ярко-красный летний зонт, который покачивался в такт движениям ее зада.

Вид у них был праздничный. Они почти добились своего. Или мы почти добились своего. Ко времени нашего отлета в Одессу им осталось лишь нанести пару визитов в банк — и все.

Украинский пограничник долго расшифровывал мой экзотический паспорт. Стоявшая за мной в очереди старуха постучала меня пальцем по плечу и страдальчески осведомилась: «Скажите, молодой человек, платить им обязательно?» В конце концов пограничник шлепнул по паспорту печатью, я прошел таможенный контроль и отправился на поиски моих спутниц. Они стояли в зале ожидания, торгуясь с таксистом (золотые зубы, всесезонная кожаная куртка, сияющие полуботинки с носами настолько острыми, что годились в качестве отмычки).

И, едва лишь мы направились к автостоянке, он спросил у меня:

— Девочками не интересуетесь?

Я засмеялся — ни дать ни взять, занервничавший иностранец. Катя засмеялась тоже.

— А правда, — произнесла Маша тоном, которого я до того не слышал, — ироничным, но почему-то и жестким, насмешливым, подводящим некий итог. — Ты не интересуешься девочками, Коля?