Когда он отворачивался от картины, у него возникло ощущение, что одна из девочек забрызгана кровью. Повернувшись к ней вновь, понял, что за кровь на лице принял отсвет китайского фонарика, который она держала в руках.

Наверху Джон вошел в комнату бабушки, расположенную по левую руку. И эту дверь он нашел открытой.

Остатки дневного света не проникали сквозь сдвинутые тяжелые портьеры. Ночник, он же освежитель воздуха, испускал персиковый свет и аромат гвоздик.

Если не считать удара кулаком, который, к изумлению внука, выбил вставные челюсти бабушки, при нападении на Энн Лукас кровь не пролилась. И Джон боялся того, что он может увидеть и почувствовать не здесь, а в комнате сестры.

Он щелкнул выключателем. Лампа зажглась, но половина комнаты все еще лежала в тени. Сбитое покрывало сползло на пол.

На комоде стояли фотографии в рамках. Шесть запечатлели Билли, одного или с членами семьи. Открытое лицо не знало обмана. В глазах Джон не увидел и намека на помутнение сознания.

Лицо Селины словно создали для зеркал, а невинность улыбки говорила о том, что девушка ничего не знала о смерти и всё – о вечности. Запечатленная в купальнике на берегу, с прибоем, обтекающим лодыжки, она казалась созданной из пены и света. Джон не мог отвести от нее глаз.

Линия на ковре показывала, где и в каком положении нашли тело бабушки. В своих признательных показаниях Билли указал, что ударил ее, когда она сидела и смотрела телевизор, потом стащил на пол и подождал, пока она придет в себя, чтобы убить, находясь с ней лицом к лицу.

Глядя на белую линию на ковре, Джон ожидал услышать отчаянные хрипы смерти от удушья – но услышал только перезвон крошечных колокольчиков, чистый и ясный. Звон длился чуть дольше, может, две или три секунды, и он знал, что на этот раз колокольчики настоящие, не воображаемые.

В последовавшей хрупкой тишине он вышел в коридор и зажег лампу под потолком. Конический стеклянный плафон заполнил пространство голубоватым светом.

Напротив двери в комнату бабушки находилась приоткрытая дверь в комнату сестры. За ней царила темнота.

И вновь звон колокольчиков, две или три секунды.

Джон убрал в карман выключенный фонарик и достал из плечевой кобуры пистолет.

Миновать дверной проем, если за ним кто-то затаился, всегда самое трудное. Джон проскочил в комнату, нашел выключатель, держа пистолет одной рукой, но перехватил двумя, едва вспыхнули обе прикроватные лампы. Влево-вправо, голова и пистолет двигались как единое целое, практически не регистрируя детали обстановки, стремясь прежде всего найти цель и места, где кто-то мог спрятаться.

Единственную возможность предлагал стенной шкаф. С двумя сдвижными зеркальными дверьми. Подходя к нему, Джон вновь держал пистолет одной рукой, вторая тянулась к двери, к своему отражению. Одну дверь он сдвинул на вторую, открыв одежду, обувь и коробки на верхней полке.

Но он по-прежнему верил в реальность серебряного колокольного звона.

Закрыл дверь, перевел взгляд со своего отражения на комнату за его спиной, которую, казалось, заполняли кровать смерти и зло совершенного убийства. Матрац выглядел алтарем некой религии, допускающей кровавые жертвоприношения.

Селина сидела тогда на краю кровати, согнув ногу и поставив ее на матрац – красила ногти. Слушала музыку через наушники своего айпода, так что до нее не мог донестись шум борьбы в комнате бабушки.

Прежде чем распахнуть дверь и наброситься на сестру, в коридоре Билли разделся догола и швырнул одежду на пол. Обнаженный, с ножом в руке, возбужденный тем, что только что задушил бабушку скрученным красным шелковым шарфом, он ворвался в комнату и завалил сестру на кровать. Боль, шок и ужас не позволили ей оказать активного сопротивления.

Отражение в зеркале вызвало у Джона Кальвино отвращение, и он услышал, как воздух выходит из открытого рта. Он не дышал через нос, чтобы не ощущать медный запах пропитанного кровью матраца, который еще полностью не высох. Но во влажном воздухе чувствовался еще и медный привкус – или ему это только чудилось, – который вызывал большее отвращение, чем запах, и он сжал зубы, все-таки задышал носом.

Убрав пистолет в кобуру, он повернулся к кровати, которая нагнала на него куда больший ужас, чем отражение. Отвращение смешалось со злостью и жалостью, и эти три нити на иголке вшили этот момент в его память, не только сам момент, но и место, где все это произошло, и эмоции, которые при этом выплеснулись.

Теперь он мог слышать Селину, ту Селину, какой ее представляло его воображение: крики боли и ужаса, плач стыда и унижения, мольбы о пощаде, обращения к Богу с просьбой заступиться и спасти, но чудовище, которое было ей братом, не знало жалости, и мучения девушки продолжались, пока девятый и последний удар ножа не избавил ее от них.

Дрожа всем телом, закрывая уши руками, что, конечно же, не давало никакого результата, Джон отвернулся от ненавистной кровати. Вернулся в коридор, привалился спиной к стене, соскользнул на пол. Он находился в трех местах одновременно: в коридоре здесь и сейчас, в коридоре в вечер убийства и в другом доме в далеком городе двадцатью годами раньше.

Его отец и мать были художниками и преподавали живопись, поэтому он имел постоянный доступ к коллекции знаменитых картин. И теперь перед его мысленным взором возникло бессмертное произведение Гойи, вызывающее ужас и наполненное отчаянием полотно «Сатурн, пожирающий своих детей».

Джону какое-то время пришлось посидеть в молчании, позволив прошлому вытеснить настоящее. С совершенными ужасами прошлого и настоящего он поделать ничего не мог, но лелеял надежду – наверное, необъяснимую с позиции здравого смысла, но такую страстную, – что будущее можно изменить и таким образом избежать повторения ужасов прошлого.

Хотя Джон предпочел бы выключить в комнате Селины свет и покинуть дом, он заставил себя подняться и вновь переступить порог комнаты. Только на этот раз он даже не взглянул на кровать убитой девушки.

На столе лежали глянцевые журналы для девочек-подростков и, что показалось ему удивительным, книга Г. К. Честертона «Вечный человек»[3].

На полках хранилась эклектическая коллекция вещей, которые нравились Селине. Двадцать керамических мышек, высота самой большой не превышала двух дюймов, морские раковины, стеклянные пресс-папье, снежный шарик с домиком внутри.

Колокольчики. За мышками, между двумя плюшевыми кроликами в белых шляпках и платьях из полосатой материи, на зеленой коробке, в которой они, вероятно, сюда и прибыли. Три миниатюрных каллы на одном серебряном стебле. Изящные листочки, но вместо желтой тычинки – крошечный серебряный язычок.

Стебель – звонить в колокольчики можно было лишь держась за него – потемнел от засохшей крови, которая окислила его поверхность. Если бы криминалисты заметили колокольчики, то упаковали бы в отдельный прозрачный пластиковый мешочек и увезли с собой.

Джон достал бумажную салфетку из стоящей на столе коробки сложил несколько раз, взялся ею за серебряный стебель. Не для того, чтобы сохранить улику, – поезд уже ушел, – но чтобы не прикасаться к крови.

На крышке зеленой коробочки, подняв каллы, увидел надпись серебряными буквами: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

При потряхивании колокольчики издавали резкий, неприветливый звон, который он, войдя в этот дом, слышал трижды.

Не в силах подавить дрожь в руках, Джон положил колокольчики и бумажную салфетку в коробочку, закрыл крышку, сунул коробочку в карман пиджака.

В прошлом Олтон Тернер Блэквуд носил с собой три серебряных колокольчика, каждый размером с наперсток, закрепленные на одной рукоятке. Не такие изящные, как на безделушке, что стояла на полке, где Селина хранила свои сокровища.

Блэквуд после каждого убийства совершал сложный ритуал, указывавший на странную веру и невроз навязчивых состояний. Убив последнего члена семьи, он возвращался к жертвам, начиная с той, что погибла первой, и укладывал всех на спину. Капелькой эпоксидной смолы приклеивал монеты к глазам трупов: четвертаки, закрашенные черной краской. Всегда орлом вверх. В рот, на язык он помещал коричневый диск. Криминалисты установили, что это засохшие экскременты.