Человек был высокого роста, массивен, широкоплеч и в своем странном одеянии, глубокими складками спускавшемся до самой земли, казался зловещим духом ада, который даже во мраке выступает, словно огромная черная глыба, из окружающей его тьмы. С пояса у незнакомца свисал длинный меч, доходивший до самой земли, и он придерживал его рукою, чтобы не стучал по камням. На бедре, в складках одежды, был спрятан обоюдоострый кинжал. Ночная тьма, к счастью, скрывала от глаз его страшное рябое лицо с бурой кожей, похожей на пористую губку. На выдающихся вперед, сильно развитых челюстях вместо бороды торчало лишь несколько редких волосков. В глазах горела злобная ярость, смешанная с дьявольской радостью.
Он еще издали заметил и узнал царицу. На безобразном лице мелькнула злая ухмылка, и толстые вывернутые губы прошептали такое же злое проклятье. Он приостановился, выждал под прикрытием тьмы, пока царица прошла мимо. Потом крадучись последовал за нею.
Полное безлюдье в крепости, беспорядочные груды трупов и гробовая тишина вокруг могли внушить ужас любому, в ком хоть сколько-нибудь сохранились человеческие чувства. Но в этом чудовище они вызвали лишь радость с некоторой примесью удивления. Он радовался, что крепость оказалась в таком бедственном положении, и удивлялся, ибо не мог понять, какими именно бедствиями вызвано столь внезапное опустошение, которое он никак не предполагал увидеть в Артагерсе. Ему казалось, что неумолимый гнев Бога возмездия в одно мгновение испепелил все, хотя и высились еще неприступные крепостные стены, вырисовывались еще в ночной тьме очертания грозных башен. Людей, однако, нигде не было, и это наполняло его жестокое сердце беспредельным ликованием.
Не выпуская из виду царицу, он в то же время зорко осматривался вокруг, но ему попадались только трупы. И всякий раз, когда эти холодные и бездыханные тела преграждали путь и он натыкался на них в ночном мраке, посланец зла испытывал особое наслаждение. Он дождался, пока царица кончила свою работу и удалилась в направлении дворца, и принялся сам обследовать все уголки крепости, чтобы лучше разобраться в ее положении, которое было ему все еще не совсем ясно. Он придирчиво осматривал оборонительные сооружения и воинские помещения, проверял запасы оружия — все было на месте, все было в порядке. Но нигде не было ни одного воина и вообще ни души. Что стало с ними? Куда они делись? Неужели все погибли? Эти вопросы снова и снова возникали в его голове, полной мрачных мыслей, черных и гибельных, как кромешная ночная тьма.
Когда зловещий незнакомец окончательно убедился, что в крепости совсем не осталось людей, он направился к царскому дворцу. Долго бродил вокруг него и прислушивался, напрягая слух, не слышно ли изнутри голосов или иных звуков. Но этот чертог, некогда столь оживленный, полный смеха и радости, был безмолвен и безжизнен, как глухая, заброшенная могила. Этот дворец, эта обитель любви и счастья, песен и музыки, вся его жизнь, все его обычаи — все было издавна хорошо знакомо ему. Он точно знал, в какие часы и что именно происходит во дворце. Он знал, что обычно по вечерам в его обширных залах всегда шумно и оживленно, гусаны поют о подвигах богатырей, пляски сотен гостей сотрясают стены роскошных палат. Но ни этот раз все было мертво, все застыло в глубоком, глухом оцепенении, и это оцепенение казалось еще тягостнее от непроглядной тьмы, царившей во дворце и говорившей об отсутствии людей.
И это радовало его. Дворец привычно было видеть в сиянии множества огней, в ярком свете бесчисленных светильников. А ныне его палаты тонули во мраке, в многочисленных окнах не видно было ни искорки. Лишь из одного покоя пробивался неяркий, готовый угаснуть свет. Это была опочивальня царицы.
В нерешительности он переступил было порог парадного входа, но войти все-таки не осмелился, опасаясь, что кто-нибудь из многочисленной дворцовой стражи или из придворных все-таки остался в живых. С другой стороны, ему придавала смелости мысль, что если бы во дворце хоть кто-нибудь уцелел, царице не пришлось бы бродить по крепости совершенно одной и самой заниматься делом, вовсе ей не подобающим. В конце концов он настороженно шагнул за порог и сразу же затерялся в темных дворцовых переходах.
В это время Шушаник и Асмик были на кухне: одна ощипывала голубей, другая разжигала огонь, чтобы побыстрее зажарить добычу. Счастье им улыбнулось: в этот вечер удалось подстрелить целых четыре птицы, что случалось очень редко. Их тоже осталось в крепости только четверо: царица, царевна Ормиздухт и наши две охотницы.
— Сегодня у нас будет роскошный ужин, — радовалась Асмик.
— Если бы хоть кусочек хлеба! — вздохнула Шушаник. — Ах, как давно мы не видели хлеба...
Печальная жалоба Шушаник заставила погрустнеть и веселую Асмик; она принялась утешать подругу:
— Бог милостив, сестрица, мы уже привыкли питаться одним мясом, без хлеба, и видишь — Бог что ни день посылает нам прекрасных голубей.
— Да, царица тоже привыкла и теперь с удовольствием ест жареную дичь. А вот царевна еле пересиливает себя.
— И она привыкнет.
Шушаник снова охватило уныние:
— Доколе нам так мучаться, Асмик? — жалобно воскликнула она. — Все умерли и обрели покой, остались мы одни. Умереть бы и нам и отмучаться...
— Зачем нам умирать? — огорчилась Асмик. — Кто же тогда станет прислуживать царице? Бог смилостивился над нами именно для того, чтобы мы служили нашей госпоже.
— И ты не боишься, Асмик? — Шушаник перевела разговор на другое.
— Чего же мне бояться?
— Как чего? Вот узнают персы, что в крепости никого не осталось, сломают ворота и ворвутся сюда. Что станем делать?
— Как что? — рассмеялась Асмик. — Будем стрелять в них из луков и не подпустим к себе.
Шушаник тоже рассмеялась, но уже над наивной уверенностью подружки: она была постарше, чем пылкая Асмик.
Пока служанки вели на кухне эти разговоры, во дворец вернулась царица. Она вошла в опочивальню, сняла с подставки единственный зажженный светильник и сразу же вышла. Спокойным, неторопливым шагом миновала она пустые, безмолвные, погруженные во тьму залы и остановилась у дверей одной из комнат. Вынув ключ, царица отперла дверь. Хоть она старалась проделать все это возможно бесшумнее, скрип тяжелой двери все-таки разбудил девушку, лежавшую на тахте.
— Пить, хочу пить... воды хочу, — сказала она, едва открыла глаза и увидела подле себя царицу со светильником в руках. Девушка произнесла это тоном, каким любимое дитя обращается к матери или преданной нянюшке.
— Разве около тебя не оставляют воды? — спросила царица, и в ее мягком, полном сострадания голосе прозвучала неподдельная забота:
— Иногда забывают...
Царица поставила светильник, торопливо вышла и вскоре вернулась с серебряной чашей, полной воды. Девушка благодарно приняла чашу и осушила до дна.
— Какая холодная... приятно.
Эта юная девушка была царевна Ормиздухт, сестра царя царей Персии, пленница царицы Армении и нареченная Меружана Арцруни. Она едва вступила в свою семнадцатую весну, но рожденная под полуденным небом юга, рано расцвела во всей волшебной прелести своей красоты. Казалось, бессмертные боги, создавая ее, приложили все усилия, чтобы смертное существо могло сравняться с ними. Стоило Меружану Арцруни погрузить взор в сияние ее огромных очей — и он утопил в них свой разум, свой рассудок и свою душу. Царевна была полна такого обаяния, такой чарующей нежности, что армянская царица, питавшая лютую ненависть к Шапуху и ко всему царствующему дому Сасанидов, в последнее время не только окружила сестру своего недруга поистине материнской заботой, но даже полюбила ее. Роковые испытания — голод, мор, гибель тысяч людей — заставили царицу забыть неутолимую жажду мести. Да, она привязалась к Ормиздухт, она начала холить и лелеять свою пленницу, жизнь и смерть которой были всецело и се руках. В этой привязанности она черпала утешение в страшные часы и минуты, которые довелось пережить в последнее время в своей крепости. Сходство судеб вызвало в обеих женщинах сочувствие друг к другу. Правда, царевна была пленницей, но ведь и царица тоже оказалась пленницей в своей осажденной крепости. И каждый миг ее подстерегала такая же, если не более жестокая участь в далекой Персии...
