— Ты ведь с дороги, господин мой, и, видно, очень притомился. Я мигом постелю тебе. Сон — лучшее лекарство от усталости. Постель, понятно, будет не роскошная, зато удобная. Отдам тебе мою бурку, завернись в нее и ложись. А вместо подушки вот этот мешок положи под голову. Он набит мягкой травой — куда до нее пуху!

Меружан поблагодарил добросердечного пастуха за заботу и сказал:

— Ночь так хороша, Мани, и луна так сияет, что мне не спится. И вино у тебя тоже хорошее, я много выпил, и оно бросилось

мне в голову. Хотелось бы пройтись, унять волненье в крови. Проводи меня, добрый Мани, чтобы твои собаки не помешали.

Меружан встал, а Мани взял свою палку и прошел вперед, спросив, в какую сторону хотелось бы пойти на прогулку гостю.

— В сторону гор, — ответил князь.

Они прошли мимо тихо и безмятежно спавших отар и подошли к подножию горы.

— Оставь меня одного, добрый Мани, — сказал Меружан. — Я поброжу тут немного, потом посижу на какой-нибудь скале, погляжу с ее высоты, как плывет сквозь пелену туч луна, послушаю, как журчит горный ручей.

Простодушный Мани был изрядно озадачен волнением гостя, повергшим его в такую излишнюю восторженность. Эту неожиданную перемену он приписал действию вина. И потом, кто знает, — подумал пастух, — какие неведомые чувства волнуют душу гостя... И он оставил его одною, только дал на прощание свою свирель.

— Оставайся тут, господин, сколько душе угодно, наслаждайся ночной прохладой. Надумаешь вернуться — заиграй на свирели, я услышу, приду и проведу тебя, а то собаки у нас злые.

— Спасибо, добрый Мани, — сказал гость и взял свирель.

Меружан остался один. Долго бродил он у подножия горы

и все не мог смирить волнения своего сердца. Им овладела та безнадежная тоска, которая повергает человека в полную растерянность. Никогда еще его могучая воля не была так немощна, никогда еще его безграничная уверенность в себе и своих силах не была так ослаблена, как в эту ночь. Князь остановился и прислонился к скале. Он всматривался в царивший вокруг и едва озаряемый тусклым светом луны глубокий мрак, смотрел на унылое небо, покрытое свинцовыми тучами. Луна то выглядывала, то снова скрывалась за непроницаемыми темными клочьями, и имеете с нею все окрест то освещалось, то снова погружалось в ночную тьму. Так и в его душе то высвечивались островки надежд и страстных упований, то снова все погружалось в кромешный мрак неопределенности.

Он так устал... устал и телом, и душою... Меружан присел на скалу. Присел на обломок камня в своем обширном княжестве, как беглец, как злосчастный изгнанник, которому нет ни пяди твердой почвы под ногами на собственной земле. Он перебирал к памяти скорбные отбытия прошедшего дня, обжигающие душу слова матери и пастуха, и сердце его разрывалось от муки.

Меружан встал и обратив к небесам гневное лицо, воскликнул:

— Что ввергло меня в столь бедственное состояние? Честолюбие? Нет, тысячу раз нет! Армянский трон, царский венец и скипетр, обещанные мне царем Шапухом, никогда не смогли бы сделать меня презренным орудием персидского владыки. Я не столь низок, не столь бездушен, чтобы попрать ногами священный долг и восстать против своего государя... Я охотнее принял бы смерть и унес бы с собой в могилу незапятнанную честь, чем подставил лоб под позорное, черное клеймо изменника] Так что же ввергло меня в столь бедственное состояние? Неукротимая жажда мести? Неутолимая жажда крови? Опять же нет! Да, весь мой род, мои предки пали жертвою меча, были безжалостно перебиты Аршакидами, да, с самого младенчества священный долг отмщения неустанно побуждал меня отплатить за них и умилостивить тем души предков, которые неотступно терзали меня своими укорами — каждую минуту, каждый миг... Но я не стал бы во имя кровной мести губить царство Аршакидов и ставить свой захваченный изменою трон на обломках их злосчастной династии. Так что же ввергло меня в это бедственное состояние? Что побудило отречься от своего Бога, отречься от религии моей родной страны, отречься от всего, что свято для меня, и поклониться персидским святыням? Что убило во мне веру, что задушило во мне все святое, родное, исконное? — Только ты, только любовь к тебе, Ормиздухт!

Произнося это имя, он опустился на колени, словно совершал обряд поклонения бессмертной богине.

«Я люблю тебя, Ормиздухт, люблю до безумия! Это знал твой царственный брат и воспользовался моей слабостью... Каких только обещаний, каких только наград, чего только из того, что всего дороже для славы и удовольствия, ни сулил он мне, но не сумел сломить мою верность родине и государю. А посулив тебя, он отнял у меня все, что было свято, что было дорого для меня... Я согласился исполнить самые коварные его замыслы, лишь бы получить тебя, Ормиздухт!»

Он умолк и молчал долго. Слезы ручьями лились из его глаз, и глухое раскаяние терзало его сердце.

«Люблю... не могу убить в себе эту любовь!»... — вскричал он.

Меружан снова обратил взоры к небесам и, простирая к ним руки, взмолился:

«Боже, всемилостивый и всемогущий! Укажи мне, где он, тот сосуд, в котором собраны животворные капли любви, укажи мне его, о Господи, и я уничтожу, я вдребезги разобью его, ибо только в нем все мои несчастья. Зачем, о Творец, вложил ты в меня этот сосуд, зачем зажег в моем сердце это негасимое пламя? О, хоть бы не было на свете любви к женщине, хоть бы не было ее никогда и нигде — я был бы куда счастливее... Во имя этой любви я взял на себя позорную обязанность... Во имя этой любви я уже совершил и еще совершу варварские, адские злодеяния... Я слаб, я бессилен, о Создатель, и только твоя всемогущая длань в силах погасить его, это чувство... Молю тебя, убей его, обрати мое сердце в мертвую пустыню, чтобы угасли во мне все страсти...»

Он умолк. Снова слезы заструились из его глаз, снова неистовая буря страстей сотрясла все его существо, и долго страдал он, изнемогая под бременем противоречивых чувств, потом схватился, как безумный, за голову и прошептал дрожащим голосом:

— Нет, нет, о Создатель! Я люблю ее, и нет для меня без нее ни света, ни жизни... Ты создал любовь, ты вложил ее в меня — ты и должен стать ей поддержкой и опорой. Любовь — высшее твое творение, О Создатель! Еще до сотворения мира ты знал уже и об ее созидательной и об ее разрушительной силе, ты знал, как неумолимо будет она направлять людские сердца то к добру, то ко злу. Меня она бросила на путь зла, и я пойду по нему до конца! Пусть я стану предметом всеобщего презрения и осмеяния, пусть стану предметом вечного осуждения в глазах будущих поколений, пусть все клянут мое имя — я люблю и буду любить! Моя бесценная Ормиздухт должна стать царицей Армении, я же стану царем лишь затем, чтобы быть достойным ее. Пусть будет залит кровью путь, который приведет меня на армянский престол, пусть по грудам трупов взберусь я на эту высоту, — все сладостно, все приятно и желанно, ибо на этой высоте я наслажусь ее любовью!..

Рано утром, едва забрезжил рассвет, и пастухи начали выгонять отары на ближнее пастбище, к шатру Мани подскакало трое вооруженных всадников.

— Не проезжал тут’ человек на белом коне? — спросил один из них.

— Ночью он был моим гостем, — ответил пастух.

— Где он?

— Уехал.

— Когда уехал?

— Ночью приехал и ночью же уехал.

— Куда уехал?

— Темно было, я долго смотрел вслед, по так и не разобрал, куда он поехал. А кто он? — спросил пастух с проснувшимся интересом.

— Меружан!

«Эх, кабы знать!..» — подумал пастух и застыл на месте. «Эх, кабы чуть поспешить!..» — подумали всадники и ускакали прочь.

VIII ШАПУХ У РАЗВАЛИН ЗАРЕХАВАНА

И выступил персидский царь Шапух со всеми войсками своей державы и пришел в страну Армянскую. И полководцами у него были Ваган из рода Мамиконянов и Меружан из рода Арцруни...

Когда войска Шапуха, царя персидского, стояли в земле Багреванд, у развалин города Зарехавана... собрали и привели к персидскому царю всех пленных из оставшихся в стране армян. И повелел Шапух, царь персидский, бросить всех взрослых мужчин под ноги слонам, а всех женщин и детей насадить на колья на повозках. Тысячи и десятки тысяч были убиты и нельзя было их перечесть, ибо не было им счету. А жен дворян и нахараров, бежавших от персов, он приказал привести на площадь для конных ристаний в городе Зарехаван. И приказал раздеть донага благородных женщин и разместить на площади, а сам царь Шапух на коне проезжал среди женщин...