тианский манер: платить добром за зло.
— Это его долг, государь, как истинного христианина.
— Скажи — и как истинного сына своей родины, Драстамат. Я всегда противился начинаниям Нерсеса, но никогда не переставал уважать в нем самые высокие добродетели человека незаурядного.
— А что делает Меружан? — переменил он разговор.
— Будь проклято его имя! — отозвался главный евнух с глубоким отвращением, — Получил от Шапуха разные приказы и лезет из кожи, чтобы их выполнить.
— Конечно, подлые приказы?
— Само собой, государь. Но я уповаю на то, что единство армянских нахараров разрушит его злые козни.
— Единство нахараров? — горько переспросил царь. — Да разве можно верить в их искренность...
— Не только можно, но и должно, государь. Теперь они очень и очень раскаиваются в своих безрассудствах.
— После всего того вреда, который они нанесли Армении, Драстамат? Заточили в тюрьму своего царя... обратили в руины свою родину... а теперь, говоришь, они раскаиваются? Слишком, слишком поздно...
— Поздно, по не слишком, государь. Своею самоотверженностью искупят они ныне старые свои грехи. Мне известно многое о том, как нахарары, рука об руку с духовенством, готовятся к борьбе за спасение родной страны.
— Расскажи все, что знаешь!
И Драстамат начал рассказывать все по порядку: прежде всего о намерении Шапуха уничтожить в Армении христианство и насадить персидское огнепоклонство, потом о том, что он уже предпринял для достижения этих целей; тут главная роль отводилась Меружану Арцруни. Рассказал о больших посулах Шапуха Меружану, о почестях, которых тот удостоится, когда выполнит все замыслы персидского владыки. Рассказал о клятве армянских нахараров и о том, что они предпринимают, чтобы предотвратить грядущие бедствия и спасти веру Христову и царский престол от персидских насильников. Свой рассказ он закончил словами утешения и ободрения: он убежден, что Шапуху не удастся осуществить свои злые замыслы, ибо Армения претерпит, быть может, немало бед и испытаний, но никогда не покорится.
Царь слушал, не поднимая головы, охваченный тревогой и возмущением. Его обросшее смуглое лицо становилось все мрачнее. Он ждал, он предвидел все это с того самого дня, когда злосчастные обстоятельства предали его в руки вероломного перса.
— Но как дошли до тебя все эти известия, Драстамат?
— В бытность мою в Тизбоне, государь, я неизменно следил, что затевают при дворе. У меня есть там верный человек, он в самой гуще всех этих дел и обо всем сообщает мне. Все, что удавалось узнать, я тут же тайно пересылал армянским нахарарам, дабы предупредить их, и получал от них ответы. Все, что мог, я сделал, государь. Теперь остается только одно дело: облегчить участь моего государя и если удастся (на что очень надеюсь), освободить его из заточения.
Последние слова он произнес еле слышным шепотом.
По лицу царя скользнула грустная улыбка.
— Хвалю твое усердие, Драстамат, — сказал он, — но не могу одобрить чрезмерности твоего воодушевления. Чем ввязываться здесь в хлопоты о моем освобождении, что требует и времени и благоприятных обстоятельств, тебе следует быть там, в Тизбоне, при дворе, дабы продолжать начатое тобою дело. Армянским нахарарам нужно иметь верное ухо при персидском дворе, и ты подходишь как нельзя лучше, ибо пользуешься особым благоволением Шапуха.
— И все же... судьба моего государя... такая бедственная участь... — настаивал Драстамат прерывающимся голосом.
— Моя участь уже стала лучше, Драстамат: то, что ты сообщил, немного успокоило меня. Повторяю, нам нужен в Тизбоне свой человек, и этим человеком должен быть ты. А заниматься мною — значит отнимать у тебя время. Скажу больше: если я вырвусь отсюда, вернусь в Армению и снова возьму власть в свои руки — в нынешних сложных и запутанных обстоятельствах это будет, я считаю, даже во вред делу. Почему? Потому что я не смогу примириться со своими нахарарами, а для спасения родины это необходимо. Между нами уже не может быть прежней дружбы. Мое возвращение разожжет новую междоусобную, внутреннюю войну, в то время как необходимо бороться с внешним врагом. Нет, я останусь здесь, пожертвую собой во имя мира в стране. Пусть нахарары признают моего сына. Он новый человек на престоле, и у нахараров нет с ним личных счетов. А я здесь буду молить создателя о даровании им удачи и целиком положусь на его волю.
Драстамат не мог более скрывать своего отчаяния, припал к ногам государя и воскликнул:
— О государь, Божий мир велик, и милость Божия безгранична! Не хочешь возвращаться в Армению — мало ли безопасных мест на свете!
Узник поднялся с места и поднял Драстамата.
— Нет, никогда не допущу я, чтобы меня заклеймили позорным словом беглец. Да и куда бежать? В Византию? По мне, персидская тюрьма куда терпимее, чем византийские чертоги, насквозь пропитанные лицемерием. А если я останусь здесь, это порадует моих нахараров, зато наполнит сердце моего народа жаждой праведной мести. Мой народ любит меня. Он будет помнить, что его царь ввергнут в узилище, и изольет свой гнев на бесчестного Шапуха, который это сделал. В нынешних обстоятельствах это поможет освобождению моей страны.
Только бы была свободна страна армянская — мне будет легче терпеть страдания в моей темнице.
— Но твое освобождение было бы такой радостью для твоего скорбящего народа...
— Послушай, Драстамат, от избытка любви ко мне ты рассуждаешь, как ребенок. Да разве персы так наивны... Если бы сам дьявол захотел поучиться какой-нибудь новой хитрости, он обратился бы к ним! Ты должен понимать: конечно, тебе даровали указ, а с ним и неограниченное право улучшить жизнь твоего государя и создать для него в тюрьме подобающие царской особе условия. Но ведь и начальник крепости тоже получил или, без сомнения, вот-вот получит царский указ. Надзор за мною усилят и меры предосторожности тоже. Ты сможешь сделать ровно столько, сколько тебе позволят: мне улучшат пищу, одежду, переведут в более пристойное жилище. Только и всего. Как же ты сможешь освободить меня? Подкупить начальника тюрьмы и всю стражу невозможно. Тебе придется сидеть здесь и ждать чуда. А между тем, как я тебе только что объяснил, твое пребывание здесь бесполезно, куда больше ты нужен в Тизбоне.
Главный евнух слушал его в глубоком унынии. Узник продолжал:
— Мне даже тяжко, Драстамат, принять те поблажки, которые будут мне дарованы. Мне было бы легче остаться в нынешнем своем положении, но не принимать ни малейшей милости от низкого Шапуха: принимая его милости, я умаляю низость его преступления. Но чтобы все видели, что у тебя не было иных целей для приезда сюда, я вынужден согласиться.
Так говорил удрученный горем царь, так изливал он скорбь своей души, пока сквозь узкое оконце в темницу не заглянули первые лучи восходящего солнца. Он посмотрел на них и сказал своему верному слуге:
— Плохи дела, Драстамат... очень плохи... Царь здесь, на востоке... патриарх там, на западе... Страна осталась без вождей! Но есть Бог, всевидящий и всемогущий, на него возлагаю я все свои упования.
ПУТИ РАСХОДЯТСЯ
I РШТУНИК
Прошла неделя с тех пор, как два сына двух братьев выехали из замка Вогакан. Один был Самвел Мамиконян, другой — Мушег Мамиконян.
Дальше их пути разошлись.
Самвел со своим отрядом двинулся вдоль юго-восточного берега озера Ван, а Мушег отправился вдоль западного берега того же озера. Путь обоих братьев лежал сквозь опасности и ужасы. Страна была охвачена волнением, очень похожим на безумие. Страшно, когда в бешеную ярость приходит народ: в неистовстве он напоминает разъяренного медведя, который с пеною у рта, с мутной пеленою на глазах топчет прежде всего собственных своих детей...
Какой-то неясный слух, словно злой ветер, облетел армянскую землю. Он был тих и невнятен, каждый понимал его по-своему и истолковывал тоже по-своему. Но чем непонятнее он был, тем больше волновал и возмущал. Брат поднимал руку на брата, ибо они не понимали друг друга. Страну захлестывала стихия неведения — смутного, мрачного неведения и беспокойства.
