— Не понимаю такого милосердия! Как можно оставлять в живых раненого дракона?..
VI ЗАМОК ВОГАКАН
И строили капища во многих местах и принуждали людей принимать маздеизм и детей и родс-твенникое своих отдавали в обучение маздеизму. И тогда один из сыновей Вагана, по имени Самвел, убил... свою мать...
Фавстос Бюзанд
Прошла осень, прошла и суровая армянская зима.
Обширная равнина Тарона снова надела зеленый наряд, и первая ласточка возвестила своим прилетом радостное возвращение весны. Утихли метели, улеглось леденящее дыхание борея; сменивший его сладостный зефир мягко колыхал бархатный ковер долин и струил над землею токи жизни и обновления.
Было первое утро весны.
Замок Вогакан выглядел в тот день особенно привлекательно: крепостные стены и внутренние покои были убраны зелеными ветками с молодыми, клейкими листочками, слуги и служанки надели лучшие одежды, выкрасили волосы и руки хной. Они весело сновали по замку, занятые праздничными приготовлениями. Все дышало глубоким, радующим душу ликованием.
Едва показались первые лучи солнца, грянула музыка и уже лилась не умолкая. Замок Вогакан праздновал приход весны, который вместе с тем возвещал приход нового года по персидскому календарю.
Это был не любезный армянскому сердцу Навасард, армянский Новый год, который справляли ежегодно праздничные толпы в украшенных цветами храмах Аштишата. Это был чужой и чуждый армянам праздник, в его справляли в крепости Мамиконянов впервые.
Это был персидский праздник.
Сколько всего сменилось и переменилось в Вогакане с тех пор, как Самвел покинул замок! Слуг и служанок, оставшихся верными дедовским обрядам и обычаям, уже не было: некоторые ушли сами, других удалила мать Самвела. Новая челядь носила персидское платье, говорила по-персидски и состояла большею частью из персов. Армянские священники уже не имели доступа в замок, и религиозные обряды отправлял персидский жрец. Наставники и даже дядьки, воспитывавшие своих питомцев в духе христианства и христианских добродетелей, были удалены и заменены персидскими жрецами, которые проповедовали заповеди маздеизма. Даже пища и напитки стали теперь иные. Изменилось и убранство покоев и весь уклад жизни: вместо старых патриархальных обычаев царили новые, — персидские, вместо издревле заведенных порядков, прекрасных именно своею благородной простотой, царили персидские излишества и персидская расточительная роскошь.
В замке недоставало и многих из его владельцев. Семья Мушега Мамиконяна переселилась в крепость Ерахани в Тайке. Вдова Вардана Мамиконяна, княгиня Заруи, вместе с детьми тоже находилась в крепости Ерахани. Не было и прекрасной Ормиздухт, мачехи Самвела. Она покинула крепость Вогакан сразу же после отъезда Самвела и вернулась в Персию.
В замке оставалась только родная мать Самвела, княгиня Тачатуи. Она стала теперь полновластной госпожой и повелительницей Вогакана.
В то утро княгиня в одиночестве ходила взад и вперед по парадному залу замка и внимательно, вникая во все подробности, осматривала и проверяла, все ли в порядке. Одежда княгини сияла слепящим блеском золота и каменьев. Сияло и ее красивое лицо. Сестра Меружана обладала столь же счастливой наружностью, что и он, но ей недоставало благородной величавости его облика.
По случаю праздника зал был убран со всею возможной пышностью. Пол устилали самые дорогие ковры, стены были обтянуты парчой и тончайшим шелком, на окнах, в прелестных фаянсовых сосудах, стояли свежие цветы и вечнозеленые растения. Даже сосуды для вина, воды и прохладительных напитков, расставленные на столе, были увиты свежей зеленью. Всюду глаз радовали ростки, побеги, бутоны, всюду улыбались цветы — дары наступившей весны. Зал был опрыскан душистой розовой водой, и в воздухе носились волны дивного аромата.
Чтобы новый год оказался сладким и приятным, были в изобилии приготовлены изысканные сласти, благоухавшие привозными пряностями. Из даров таронской земли на столе стояли в больших, богато украшенных блюдах сушеные фрукты семи перемешанных между собою сортов.
Новый праздник был чужд армянам и не имел ни корней, ни традиций, но мать Самвела, царица праздника, проявила столько вкуса и изобретательности, что сумела придать ему и блеск и очарование, и многие решились принять в нем участие не столько в знак одобрения, сколько из простого любопытства. Впрочем, немало было и таких, кто готовился принять участие в торжествах с радостью и удовольствием: древние языческие обычаи и верования были еще далеко не до конца искоренены в христианской Армении. Наконец, некоторые вынуждены были участвовать в празднике против воли, ибо опасались неумолимой мстительности княгини Мамиконян: сестра Меружана обладала жестокостью своего брата, но ей недоставало его великодушия.
Княгиня все еще прохаживалась в одиночестве по роскошно убранному залу. Все уже было готово к приему гостей, которые явятся к властительнице Тарона с новогодними поздравлениями. Княгиня смотрела на окружавшее ее великолепие и приходила в восторг. Но он был так недолговечен, этот восторг, так мимолетен... и исчезал бесследно, стоило ей обратить взоры в свое сердце, к своим сокровенным мыслям и чувствам. Она давно не получала никаких известий от мужа, она ничего не знала о сыне. Не знала и как обстоят дела у Меружана, ее брата. Суровое дыхание зимы на целых пять месяцев прервало всякое сообщение с внешним миром, и ей еще ничего не было известно о бедственных, поистине горестных событиях, которые произошли за это время на севере страны. Но глухой внугренний голос говорил ей: случилось что-то недоброе.
В ее окружении началось какое-то перешептывание, затаенный ропот, смутное брожение, которые со всей тщательностью скрывались от нее. Она замечала все это, и в ее и без того неспокойном сердце зарождались неопределенные подозрения. С другой стороны, и в своих подданных княгиня ощущала какую-то холодность; в самой их покорности было что-то принужденное, что невольно проявлялось в каждом их движении. Что могло означать все это? Она затруднялась ответить на этот вопрос.
Слухи о поражении ее брата Меружана и роковая весть о том, что князь Мамиконян, ее супруг, пал от руки собственного сына, еще только достигли Тарона, и пока были окутаны мраком неопределенности. Некоторые не верили, другие хоть и верили, боялись говорить об этом. Однако же слухи эти радовали ее подданных, хотя никто не осмеливался выражать свои чувства открыто.
Княгиня сделала даже больше, чем было в ее силах. Все чуждые, иноземные нововведения, которые ее муж и брат не смогли утвердить в стране даже огнем и мечом, она утвердила в доме Мамиконянов, издревле являвшем собою совершенный образец христианского благочестия, пусть не без сопротивления, но без всякого кровопролития. Как радовалась она, как гордилась своими успехами! Княгиня полагала, что почва подготовлена, семена засеяны, остается ждать желанного урожая. И как благодарен будет ее супруг, когда вернется и увидит, что все уже готово!
Но что заставило эту честолюбивую женщину окунуться в гущу религиозных проблем — удел умов более недюжинных? В сущности, безделица. Если ее муж и брат претворяли в жизнь свои беззаконные начинания, движимые политическими соображениями, то у нее не было даже этих резонов. Не было у княгини и стойких религиозных убеждений. Но она была женщина, притом падкая до новшеств, и принадлежащая к высшей знати, то есть знатная женщина в полном смысле этого слова. Все, что делалось в высших сферах, все, что исходило оттуда, было, на ее взгляд, достойно только восхищения. Через вторую жену своего мужа княгиня породнилась с царствующим домом Персии, ей не раз случалось бывать при персидском дворе, она была знакома с семьей царя царей. Персидский двор приводил ее в восторг. И точно так же, как пленяли княгиню наряды и украшения жен Шапуха, пленяла ее и религия Шапуха. И она старалась во всем уподобиться персидской знати: старалась, чтобы сыновья говорили на том же языке, что и при дворе царя Персии, старалась, чтобы они получили такое образование, какое принято при персидском дворе. Все исконно армянское казалось ей простонародным и даже постыдным. Зачем же вечно краснеть перед персами, вечно отставать от них? — эта мысль не давала ей покоя.
