Отец никак не ожидал, что сын задаст ему такой вопрос. Он растерялся и не нашелся, что ответить; все его высокомерное достоинство рухнуло под тяжестью горьких упреков, в которых сын излил страдания своего сердца.

— Ты молчишь, отец, ты не отвечаешь... Мне понятно, что означает твое молчание. Но гибель и разорение родины, слезы и стоны тысяч и тысяч людей дают твоему несчастному сыну смелость сказать тебе, что все эти варварские жестокости совершили два человека, и один из них — мой отец, а другой — мой дядя, брат моей матери.

— Великое дело требует и великих жертв! — прервал его отец.

— Да, великое дело требует великих жертв, — горько подтвердил сын. — Но, отец, хорошо ли соразмерил ты само дело и те преступления, которые совершаются во имя этого дела? Погубить армянскую землю, армянскую веру, армянскую церковь, именовать на руинах Армении персидское царство — вот то дело, отец, которое ты именуешь великим.

— Почему персидское? — раздраженно прервал отец. — Разве Меружан перс?

— А кто же? И ты, отец, и он, — вы оба отреклись от христианства и перешли в веру персидского царя. Вы наводнили армянские храмы персидскими жрецами, вы всюду заставляете людей отрекаться от христианства. Моя мать уже стала огнепоклонницей и устроила персидское капище в благочестивом доме Мамиконянов, мои братья говорят между собой по-персидски — армянский язык изгнан из нашего дома. Вы всюду уничтожаете армянские книги, чтобы насадить в Армении персидский язык и персидскую письменность. Вчера я своими глазами видел, как перед голубым шатром Меружана жгли армянские манускрипты. А после всего этого — когда погибнет религия, когда погибнет язык, когда погибнут армянские традиции и обычаи, когда армяне станут жить по персидским обычаям и молиться на персидском языке — что же останется в Армении армянского?! И может ли считаться армянским государство, которое вы потом создадите? Рано или поздно оно исчезнет, растворится в персидском. А вместе с ним погибнут, исчезнут бесследно все святыни армянского народа...

— Будь, что будет, лишь бы не было Аршакидов! — ответил отец еще раздраженнее.

— Чем вам не по душе Аршакиды?

— И ты еще спрашиваешь, Самвел?! Ты ведь не ребенок, восстанови в памяти то, чему был свидетелем хотя бы за время своей жизни, вспомни, сколькими злодеяниями только за эти годы запятнал себя царь Аршак, который ныне расплачивается за них в крепости Ануш!

И он начал перечислять злодеяния Аршакидов. Потом добавил:

— И ты, Самвел, все еще хочешь, чтобы нами правила такая порочная, растленная, опозорившая себя династия?

— То, что делаете вы с Меружаном — еще хуже, отец! — отрезал Самвел, забыв о сыновнем почтении. — Скверну не смывают скверной, а порок не искореняют пороком. Чтобы избавиться от них, можно найти другие пути. Среди Аршакидов и в прошлом и сейчас есть имена, которыми всегда будет гордиться армянский народ. А если в этом славном роду и появилось в последнее время несколько недостойных людей, это грех и позор только для них самих, и только они сами и должны искупить его. Зачем же за их грехи страдать армянскому народу, всей армянской стране? Скажу более, отец: даже самые порочные из Аршакидов не пали так низко, чтобы предавать родную страну и родную церковь! А вы — ты и Меружан?!..

Словно удар молнии, грянули в самое сердце отца последние слова Самвела. В одно мгновение разлетались вдребезги все сладостные уповании, все надежды, которые связывал он с сыном. Князь-отец мечтал, что сын станет не только его сторонником, но и соратником, он же оказался неумолимым противником — врагом, с которым трудно бороться и которого еще труднее щадить. Как поступить? Родительская любовь и обязанности перед делом, которому он служит, вступили в смертельную схватку в его душе. Чему отдать предпочтение? Сделать выбор было невозможно. Он горько раскаивался, что дал сыну повод заговорить с ним столь откровенно, но было уже поздно. Дело дошло до той грани, когда надо решить раз и навсегда: или сын, или начатое дело. Но лишиться ли того, лишиться ли другого — было смертельно трудно.

Пока князь сидел весь во власти этой ужасной тревоги, погода резко ухудшилась. Красный ветер яростно ревел и швырял пригоршни красной пыли в лицо несчастному отцу; тот не замечал ничего.

— Ты приехал порицать меня, Самвел? — еле вымолвил он наконец, терзаемый душевной мукой.

— Нет, отец, я приехал не порицать тебя. Я приехал, чтобы прямо, честно и откровенно поговорить с тобой, поговорить так, как не посмел бы никто, кроме сына. Я приехал, чтобы всеми силами своей души, всею силою сыновней любви умолять, заклинать тебя свернуть с неправедного пути, который ведет нашу родину к неминуемой гибели, а род Мамиконянов — к вечному проклятию и позору...

Отца тронули эти слова, и он мягко ответил:

— В тебе говорят юношеская пылкость и душевная чистота, дитя мое, и я могу лишь радоваться, видя, сколь чисто и непорочно до сих пор твое сердце. Но голос сердца, доводы чувства слишком редко бывают верны. К несчастью, те святыни, которые ты называешь добродетелью или нравственностью, играют самую ничтожную роль в отношениях между народами и государствами. Сильный всегда притесняет и пожирает слабого. Ничего не поделаешь, суровая жизненная необходимость направляет нас порою по такому пути и вынуждает совершать такие поступки, от которых содрогнулся бы даже ад. Все, что мы совершили, было вызвано неотвратимой неизбежностью. Мы присоединились к персам, дабы избавиться от коварных византийцев. Персы много веков были нашими друзьями, и лишь в последние десятилетия христианство разъединило нас, воздвигло между нами высокую стену — разницу в религии. Обстоятельства требуют сломать эту стену и протянуть руку старому другу.

— Но вы ломаете не стену, а основу основ! — прервал Самвел.

— Ничего подобного! Послушай, Самвел, если бы я стал доказывать, что мы ничего не теряем, отвергая Иисуса Христа и возвращаясь к нашим древним богам, потребовались бы долгие объяснения. Поэтому я повторяю только те, что уже сказал: великие дела требуют великих жертв. Мы вынуждены были принести эти великие жертвы.

— Но где же оно, то великое дело, в жертву которому вы приносите религию и церковь? — воскликнул Самвел, снова разгорячившись.

— Крушение древней тирании, свержение Аршакидов! — ответил отец. — Иди ты считаешь это пустяковым делом?

— Не считаю. Но зачем вы стараетесь свергнуть Аршакидов?

— Затем, что если мы не уничтожим их, они уничтожат нас. Разве ты забыл, сколь яростно царь Аршак и его отец уничтожали удельные княжества наших нахараров?

— Не забыл. Но я снова говорю тебе, что пресечь произвол Аршакидов можно и другими, более приемлемыми средствами.

— Нет иных средств кроме того, что уже начато и должно продолжаться. Армянские нахарары разделились на два лагеря: один из них, возглавляемый духовенством, старается сохранить все по-старому и спасти прогнившую династию Аршакидов, другой, во главе с твоим отцом и дядей, хочет сокрушить старое и создать новое государство. Вполне понятно, что междоусобные распри привели и к междоусобной войне. Наши противники обратились за помощью к Византии, а мы обратились к Персии. Чем это кончится — на то Божья воля, но пока удача на нашей стороне.

— Знаю, что на вашей. Но не обольщайтесь этим обманчивым успехом!

При последних словах он схватил отца за руку.

— Послушай меня, отец, внемли мольбам своего исстрадавшегося сына, не покрывай вечным позором славное имя Мамиконянов! Еще не поздно. Еще можно свернуть с гибельного пути и хоть немного загладить причиненное зло. Разгоните проклятое персидское войско — оно оскверняет своим присутствием армянскую землю. Удалите персов из страны. Даруйте свободу пленным, пусть вернутся к своим очагам и осушат слезы своих близких. Пусть не будет больше битв, не будет войны, ставшей причиною стольких бед и несчастий. Пусть снова восстановится согласие между армянами, и наша страна вновь вкусит прежний мир. Я пойду к Меружану и стану умолять его о том же, я буду валяться у него в ногах, лишь бы он не отверг моей мольбы...