— Наверно, ищут улики для суда, — ответила Ревекка, — или пришли за нужными ему вещами. Должно быть так, — сказала она. — Смотрите — они уходят. И несут его вещи в узле. Сеньора Рехина идет вместе с ними и тоже что-то несет — суд задерживается, и ему нужны свежее белье и одежда. Знаете, ему дают возможность быть чистым, опрятным, — сказала она с уверенностью той, чей муж часто присутствует на заседаниях епископского суда. — Он не осужден.

— Да, верно, — сказала одна женщина.

— Узел очень велик только для его одежды, — сказала другая.

— Не думаю, — сказала Ревекка. — Когда его арестовали, на нем был ужасный старый камзол, в котором он помогал Ромеу, и наверняка не было рубашки. Наверно, в узле его хороший камзол, сапоги и пара рубашек.

Все согласно кивнули. Когда стражники скрылись из виду, женщины были уверены, что вместо девятилетнего мальчика, которого на их глазах вынесли из дома Ромеу закутанным в одеяло, там были завернуты длинный черный камзол и пара сапог.

Карлос, сын Ревекки, начал жаловаться на голод. Ревекка улыбнулась соседкам и, обильно потея от предпринятого усилия, повела ребенка обратно в дом.

Исаак встретил группу из шести человек — Томаса, четверых стражников и Рехину — во дворце епископа, где дожидался Ракель.

— Здесь он будет в безопасности, — сказал Бернат, наблюдавший за приготовлениями к размещению мальчика.

— Только теперь, должно быть, весь город знает, где он, — сказал Беренгер. — Нельзя пронести ребенка по улицам так, чтобы люди не заметили.

— Возможно, не заметили, — сказал Исаак. — Я устроил небольшое отвлечение. Будет гораздо лучше, если человек, который ударил этого мальчика, будет думать, что река унесла его к морю.

— Какое отвлечение? — спросил епископ.

— Мальчика завернули в толстое одеяло, и моя дочь Ревекка вышла на улицу. Она получила указание убедить всех зрителей, что они видят, как стражники несут узел с одеждой для сеньора Луки.

— Похоже, она преуспела, сеньор Исаак, — сказал один из стражников. — Я нес его на плече, будто узел с одеждой, но бережно, чтобы не повредить ему голову, и никаких проблем не возникло.

Даниель проснулся от шума большого дома. Плакал младенец; кто-то резко отчитывал служанку за невыполненную работу. Открыл глаза и замигал. Несмотря на очевидную деятельность, мир вокруг него был все еще погружен в темноту. Попытался сесть, запутался в непривычном постельном белье и на несколько секунд в испуге замер. Все было непонятно, только в голосе, отчитывающем служанку, было что-то знакомое.

— Мама, не беспокойся, — послышался еще более знакомый голос. — Я это сделаю.

Дверь открылась. В комнату хлынул солнечный свет, и с ним пришло воспоминание.

— Ракель, — произнес Даниель, — что я здесь делаю?

— Веди себя как можно тише, — прошептала Ракель, открывая массивные ставни, в окно проник свежий воздух, и стало еще светлее. — Я принесла тебе завтрак. На папином столе свежая вода и твой узел с бельем. Я скоро вернусь. Мы заняты уборкой. Никому не давай знать, что ты здесь.

— Тебе придется спросить папу, — сказала Ракель, когда вернулась. — Утром я разговаривала с ним несколько минут, он сказал, что тебе нужно скрываться от всех, даже от мамы, близнецов и слуг. Включая Наоми. Потом поспешил к епископу.

— Трудно поверить. Зачем мне прятаться? И как долго? — спросил Даниель.

— Папа сумеет объяснить причину лучше, чем я, — ответила Ракель с раздражением и недоумением.

— Не могу оставаться в кабинете твоего отца в темноте невесть сколько безо всякой причины, — сказал Даниель. — Я с ума сойду.

— Я составлю тебе компанию, — сказала Ракель. — Не волнуйся. И в темноте будешь только ночью.

— А как ты объяснишь матери, что проводишь все время в отцовском кабинете? — спросил он.

— Это просто. Мы занимаемся уборкой к пасхе, — ответила девушка. — Я обещала маме навести порядок в этой комнате. Уверяю тебя, что найду ее ужасно грязной.

У Беренгера только в пятницу нашлось время подумать о подробностях предстоящего суда над Лукой.

— Как себя чувствует мальчик? — спросил он Исаака.

— Ему гораздо лучше, ваше преосвященство, — ответил врач. — Он до сих пор время от времени страдает от боли в голове, несколько обеспокоен и очень слаб, правда, я склонен думать, что причиной слабости является отсутствие хорошей пищи все это время, пока он находил ее сам. Сейчас большей частью он кажется довольно бодрым, и подозреваю, что он начинает тревожиться.

— Распоряжусь, чтобы его привели сюда, — сказал епископ. — Для мальчика это будет разнообразием. И послушаем, что он сможет нам рассказать.

Рехина привела мальчика, слегка подтолкнула его в открытую дверь, а сама осталась ждать в коридоре. Для этого случая Томаса одели в приличный камзол и сапоги, а также другую чистую рубашку из какого-то источника в обширном мире собора и епископского дворца. Он огляделся с живым интересом и трепетом, а потом поклонился в сторону Берната, которого принял за епископа.

Беренгер стоял у окна, наблюдая, как входит мальчик. Он подошел к Томасу и, положив руку ему на плечо, подвел к стулу возле стола.

— Давай оба сядем, а? — сказал он. — Ты Томас? Я Беренгер, епископ. А этот человек, которого ты приветствовал при входе, — отец Бернат, он запишет то, что ты скажешь, потому что у него очень скверная память, и в противном случае он забудет важные вещи, которые ты будешь говорить. Сеньор Исаак позаботится, чтобы мы тебя не переутомляли.

— Да, сеньор, — сказал Томас.

Писец Берната, скромно сидевший у дальнего конца стола, мягко поднялся со стула и зашептал мальчику на ухо.

— Да, ваше преосвященство, — сказал Томас.

— Ты уже становишься воспитанным человеком, — сказал Беренгер. — Быстро, ничего не скажешь. Итак, ты говорил врачу, что тот человек, который оттолкнул тебя…

— Он ударил меня, ваше преосвященство, — возмущенно сказал Томас. — Вот сюда, по руке. У меня был синяк. И еще не совсем сошел.

Он поднял рукав камзола и показал пожелтевшую кожу на месте синяка.

— Интересно, — сказал епископ. — И, кажется, ты говорил, что человек, который ударил тебя под мостом, напомнил тебе твою мать. Он говорил, как женщина?

— Не совсем, — ответил мальчик. — Не так, как женщины здесь. Не как Ракель, Рехина и жена пекаря, которая дала мне булочку. Два раза давала.

— Тогда почему он напомнил тебе о матери? Расскажи, какая она была.

— Большей частью хорошей, — обеспокоенно ответил мальчик. — Тогда она пела мне песни, которые выучила на островах, о море, матросах, ветрах, бурях. Грустные, но красивые. А когда я сидел у нее на коленях и прижимался ухом к груди, то чувствовал ее голос. Но это, когда я был поменьше, — добавил он, словно отвергая эту детскую слабость.

— Значит, у нее был низкий голос, — сказал Беренгер. — Не высокий, как у мальчиков, поющих в церкви.

— Не такой, — неторопливо ответил Томас.

— Говоришь, она большей частью была хорошей, — сказал Исаак. — Значит, не всегда?

— Нет, — ответил мальчик. — Она становилась грубой и злобной, особенно когда выпьет слишком много вина, говорила отвратительные слова, как матросы, когда дерутся. Он тоже говорил такие слова, и голос звучал так же, хотя он был другим человеком… — Мальчик в затруднении умолк. — Не могу объяснить этого, — с отчаянием сказал он. — Очень трудно. Но он напомнил мне мать, когда она становилась такой, и я испугался, как в тех нескольких случаях, когда она угрожала мне ножом, она иногда поступала так с теми мужчинами. — На глаза его навернулись слезы. — Правда, она говорила, что никогда не причиняла им вреда, просто пугала.

— О чем он говорит? — негромко спросил Беренгер.