Рассуждения, которые вы от меня услышали, нельзя позволить себе с сицилийцами; да мне бы и самому не понравилось, если бы все это сказали вы. Уже поздно, шевалье, пора переодеваться к ужину. Несколько часов мне придется играть роль гостеприимного хозяина.

Шевалье уезжал на следующий день рано утром, и для дона Фабрицио, собиравшегося на охоту, не составило труда проводить его до почтовой станции. С ними был дон Чиччо Тумео, который нес на плечах два ружья, свое и дона Фабрицио, а в душе — горькое чувство попранного достоинства.

В бледном свете половины шестого утра пустынная Доннафугата являла собой удручающее зрелище. Вдоль обшарпанных стен валялись остатки убогих трапез — неутешительная добыча жадно рывшихся в них собак В некоторых домах уже открыли двери, и по улицам расползался смрадный запах жилищ, где люди спят вповалку. При мерцании светильника матери всматривались в трахомные глаза детей. Почти все женщины носили траур — часто по какому-нибудь бедолаге вроде тех, с которыми сталкиваешься на извилистых проселках. Мужчины, прихватив с собой мотыги, выходили на поиски того, кто, если Богу будет угодно, даст им сегодня работу. Тишину нарушали время от времени резкие возбужденные голоса. Со стороны монастыря Святого Духа оловянная заря подбиралась к свинцовым облакам.

Шевалье думал: «Долго это продолжаться не может — наша новая администрация, расторопная, современная, все изменит».

Князь не мог отделаться от мрачных мыслей. «Всему этому, — рассуждал он про себя, — должен прийти конец, но все останется так, как есть, так будет всегда, если, разумеется, брать человеческое «всегда», то есть сто, двести лет… Потом все изменится, только к худшему. Наше время было время Гепардов и Львов. На смену нам придут шакалы, гиены. И все мы, гепарды, шакалы и овцы, будем по-прежнему считать себя солью земли». Они обменялись прощальными любезностями. Шевалье забрался в почтовую карету на высоких грязных колесах. Тощая, вся в язвах, лошадь начала долгий путь.

Скупой свет занимавшегося дня пробивался сквозь поволоку облаков, но его было недостаточно, чтобы преодолеть вековой слой грязи на окне тряской кареты, в которой шевалье был единственным пассажиром. Он послюнявил кончик указательного пальца, потер стекло и приник глазом к очищенному кружочку. За стеклом, в пепельном свете, раскачивалась неискупимая земля.

Февраль 1861

Падре Пирроне был из простой семьи. Он родился в Сан-Коно, крохотном городишке, который ныне, благодаря автобусам, стал одним из спутников Палермо, однако сто лет назад принадлежал, так сказать, к отдельной планетной системе, находясь в пяти-шести часах езды на лошадях от палермского светила.

Отец нашего иезуита «ведал» двумя земельными владениями по соседству с Сан-Коно, составлявшими собственность аббатства святого Элевтерия. Это занятие было сопряжено в те времена с опасностью для души, а также и для тела, поскольку вынуждало иметь дело с темными личностями и быть в курсе разных историй, чрезмерное накопление которых в организме могло рано или поздно стать причиной смертельного недуга, что сражал больного наповал (точное слово) у какой-нибудь дальней межи вместе со всеми его знаниями, делая их недоступными для излишне любопытных. Впрочем, дону Гаэтано, родителю падре Пирроне, удалось избежать этой профессиональной болезни благодаря строгому соблюдению гигиены, основанной на умении держать язык за зубами, и предусмотрительному использованию профилактических средств, так что умер он в своей постели от воспаления легких солнечным февральским воскресеньем, когда звонкий ветер перебирал листья цветущего миндаля. Вдову и троих детей (двух дочерей и будущего священника) он оставил в неплохом материальном положении: человек предусмотрительный, он ухитрялся откладывать кое-что из невероятно скудного жалованья, положенного аббатством, и к моменту перехода в иной мир ему принадлежали миндальная рощица в глубине долины, маленький виноградник на склоне горы и небольшое каменистое пастбище выше по склону — владения, бесспорно, скромные, если не сказать бедные, но в условиях нищего Сан-Коно этого было достаточно для придания дону Гаэтано определенного веса. Он был также владельцем домика правильной кубической формы на въезде в Сан-Коно со стороны Палермо: голубые стены снаружи и белые внутри, четыре комнаты внизу, четыре наверху.

Падре Пирроне покинул этот дом в шестнадцать лет, когда успехи в приходской школе и благоволение почтенного настоятеля монастыря святого Элевтерия открыли ему путь в архиепархиальную семинарию, однако за прошедшие с тех пор годы он трижды возвращался в родные пенаты: чтобы благословить брак сперва одной, потом другой сестры и чтобы дать бесполезное (разумеется, в мирском смысле) отпущение грехов умирающему дону Гаэтано. И вот на исходе февраля тысяча восемьсот шестьдесят первого года, к пятнадцатилетней годовщине смерти отца, он возвращается сюда опять — в такой же ясный ветреный день, как тогда.

Позади были пять часов тряски на ухабах, когда свисавшие с повозки ноги почти касались лошадиного хвоста, однако, если не считать первоначального чувства омерзения, вызванного свежеразрисованными бортами, на которых патриотическая риторика достигала превосходной степени в изображении пламенно-красного Гарибальди под ручку с покровительницей Палермо святой Розалией цвета морской волны, это были пять приятных часов. Долина на пути от Палермо до Сан-Коно соединяет в себе пышность прибрежного пейзажа и суровый ландшафт центральной Сицилии; живительные для здешнего воздуха внезапные порывы ветра славятся еще и тем, что способны заставить самую меткую пулю отклониться в полете, отчего стрелки, столкнувшись со сложными баллистическими проблемами, предпочитают искать для своих упражнений другие места. Возчик, хорошо знавший покойного родителя дона Пирроне, не жалел слов, расписывая достоинства дона Гаэтано, и хотя не все подробности этих воспоминаний подходили для ушей сына и священнослужителя, он слушал их не без удовольствия, тем более что такого рода историями его было не удивить.

Дона Пирроне встретили со слезами радости. Он обнял и благословил мать, чью вдовью седину и розовый цвет лица оттеняло неизменное траурное платье, и поздоровался с сестрами и племянниками, смерив неодобрительным взглядом одного из них, Кармело, который по случаю торжественного дня не придумал ничего лучшего, как нацепить на шапку трехцветную кокарду. Падре Пирроне прошел в дом, и тут же сладостным вихрем на него налетели воспоминания юности. Все здесь осталось, как было: красный плитчатый пол, нехитрая обстановка, сквозь маленькие оконца проникал тот же свет; пес Ромео, отрывисто лаявший в углу, оказался точной копией своего лохматого прапрадеда, товарища будущего иезуита по шумным детским играм; из кухни доносился вековой аромат варившегося рагу — мяса кастрированного барашка с луком и томатной пастой, которым приправляли анеллетти [68]по особым дням. Все говорило о безмятежной жизни, обеспеченной стараниями блаженной памяти дона Гаэтано.

Вскоре члены семьи отправились в церковь к заупокойной мессе. Сан-Коно в этот день старался, казалось, показать себя с лучшей стороны: крутые улицы щеголяли всеми видами экскрементов; тут и там, не обращая внимания на людей, бегали вездесущие козы с черными отвисшими сосками и черные сицилийские поросята, резвые, как скакунки. С годами падре Пирроне превратился в своего рода местную знаменитость, и неудивительно, что дети сбегались на него посмотреть, а женщины протискивались поближе — кто попросить благословения, кто похвалиться, что помнит былые времена.

В ризнице его как родного встретил приходский священник, а после мессы все направились в соседнюю часовню, где покоился прах дона Гаэтано: женщины, целуя надгробие, оросили мрамор слезами, а сын прочитал вслух молитву на своей таинственной латыни. Когда они вернулись домой, анеллетти были уже готовы и очень понравились падре Пирроне, чьих кулинарных пристрастий не испортила изысканная кухня на вилле Салина.