— Русские!

Женщины были бледные, сероглазые, с острыми лисьими подбородками. Обутые в туфли на высоких каблуках — их костлявые голени походили на сабли, — они неподвижно застыли в потоке суетливых, малорослых китайцев. А те были так поглощены своими планами — поскорей бы попасть в казино и начать игру, что, казалось, вообще не замечали женщин.

— Мне жалко их, — прошептала Мэйпин. — Они несчастные.

Почему Мэйпин так думает, Чепу выяснять не хотелось. Он повлек Мэйпин к двери «Лиссабона» и увидел, как она приуныла, когда они вошли в вестибюль казино.

Публика здесь была далеко не «чистая». Гонконгцы попадались редко, да и жители Макао, вероятно, тоже. Большинство составляли китайцы с недобрыми лицами, грязными руками и всклокоченными волосами — зарубежные гости. Жители Чжухая [26]: изъясняющиеся по-кантонски владельцы лотков и ларьков, мясники, заводские рабочие, мелкие преступники и даже крестьяне. Многие выглядели так, словно буквально секунду назад швырнули в канаву вилы или тяпку, бросили на поле тачку, заявились прямо с капустных грядок. Даже одеты они были в какое-то нестираное рванье. В зубах все время дымились сигареты.

Денег у них хватало: толстые пачки сложенных вдвое купюр, перехваченные резинками — теми же широкими резинками, какими эти люди стягивают ноги курам, когда везут птицу на рынок. Они орали, плевались, швыряли фишки на стол. Складывали фишки шаткими штабелями, чтобы крупье было сподручнее сметать их в ящики. При взгляде на них казалось, что азартные игры — лишь быстрый, не имеющий логического объяснения способ расставания с деньгами; эти люди как будто старались отделаться от грязных стодолларовых бумажек, с угрюмым бурчанием выбрасывали их на ветер.

Мэйпин смотрела на них безо всякого выражения на лице, но, перехватив взгляд Чепа, улыбнулась — ну наконец-то. Они еще никогда не проводили вдвоем столько времени кряду, но, хотя Чеп только и думал что о теле Мэйпин, за все эти часы он к ней, считай, не прикоснулся. И однако в этом вульгарном португальском притоне в Макао, в густом сигаретном дыму, среди русских проституток и бесноватых игроков, Чеп испытывал только одно чувство — нежность, нежность к Мэйпин, нежность ко всему миру. Ему открылось, что любовь по природе своей милосердна. Ему хотелось лечь с Мэйпин в постель — но и не только. Он желал ей счастья. Он полюбил ее за нервный трепет, за преданность подруге, за отрешенность, за беспомощность, за прошлое, за то, с каким лицом она принимала его знаки внимания. Эта женщина пятнадцатилетней девочкой одна-одинешенька приплыла из Китая на рыбацком суденышке и, спрыгнув с борта в воду, добралась вброд до острова Ланьтао. Она лучше его — сильнее, честнее, гораздо человечнее.

— Давайте выиграем немножко денег.

— Да.

— Потом вернемся в отель.

— Да.

«Да» — это прекраснейшее изо всех слов слово вознесло Чепа, впавшего в сладкий ступор любви, на вершину блаженства.

Ага, блэкджек — в этой игре Чеп кое-что смыслил. Он взял на пятьсот долларов фишек и стал бродить между столами, наблюдая, как идет игра — как сдают карты, как выставляют фишки, как ими обмениваются, как их сгребают лопаточкой и убирают с клацающим звуком, означающим бесповоротный конец. Чеп опустился на табурет и сделал ставку, жестом дал знать банкомету, что готов играть. Он выбрал стол, за которым, склонив головы, сидели несколько женщин в черном — прямо-таки сборище ведьм.

Мэйпин встала позади. Он почувствовал, как она прижимается телом к его спине. Лишь сегодня вечером он научился любить близость ее тела и подзаряжаться от нее силой. Чеп смотрел, как чистые игральные карты шустро вылетают из специальной шкатулки, повинуясь движениям банкомета — женщины, чьи пальцы принесли бы большую пользу на швейном производстве. Чеп умел распознавать хороших работниц по физическим признакам: нужны проворные пальцы, правильная осанка, острый глаз, способность сосредоточиться, хорошая зрительно-моторная координация. У него на фабрике любая из служащих этого казино была бы среди лучших работниц.

Трижды Чеп пасовал. На четвертый раз ему сдали шестерку и десятку — Чеп переворачивал карты медленно, вначале косясь на них одним глазом; точно так же, не поднимая головы, действовали и его соседки по столу. Опять пас? Чеп знал, что ему нужно, но риск был велик. Однако без риска нет азарта; если играть — то идти ва-банк, ради любви ничего не жалко. Рассудив так, Чеп выставил на кон все свои фишки и забарабанил по столу пальцами, что означало: «Огонь на меня». Карта рубашкой вверх вылетела из шкатулки и, скользнув по столешнице, замерла перед ним. Чеп перевернул карту: пятерка.

— Да!

Спустя миг из группы ведьм он услышал:

— Чеп?

Одной из женщин в черном была его мать; все остальные были китаянки, но Бетти ничуть среди них не выделялась. Его выигрыш означал ее проигрыш, и лопаточка крупье уже сметала в ящик пирамидку ее фишек. Чеп не заметил матери, и она его не заметила. Но она узнала его голос, его сдавленный торжествующий клич.

Забрав свой выигрыш, три штабеля красных фишек, он произнес:

— Мама, это Мэйпин.

— Ничего себе, — сказала Бетти. Закашлялась в кулак. — Чеп, с меня хватит. Давай вернемся в Гонконг ближайшим рейсом.

— Мы хотели еще чуточку побыть тут. — Он подумал о номере в «Бела Висте», о кровати, высоком потолке, панораме гавани.

— Не дури, Чеп. На, понеси мою сумочку, будь так любезен. — Бетти уже развернулась к выходу. — Хватит попусту слоняться, пошли. И вы тоже, дорогуша.

Мэйпин пристально посмотрела на Бетти, а затем пошла вслед.

В салоне «ракеты», которая, мелко подрагивая, неслась по воде сквозь мрак к Гонконгу, царили сырость и вонь — ароматы прокуренной одежды и морского тумана, приторная сладость машинного масла; громко вибрирующий корпус и тот остро отдавал железом, дурным запахом ржавчины, напоминающим о заплесневелых фруктовых кексах в жестяных коробках. Время от времени кто-нибудь из пассажиров шумно откашливался и сплевывал. Для китайцев весь окружающий мир — одна большая плевательница.

Чеп закрыл глаза, не желая видеть, куда упадет мерзкая слюна. В несвежем воздухе салона судно хранило еще и тяжелые переживания своих пассажиров — обиды и озноб, кислые гримасы побежденных и обманутых; кстати, чувство, что тебя надули, очень сродни тошноте. Почти каждый из здесь сидящих источал запах ожесточения и потерь. Игроки возвращаются домой: похмельные, с противным привкусом во рту, все как один в проигрыше.

Чепу, стиснутому со всех сторон этой нежитью, чудилось, что его на час — на весь срок пути — заточили в братской могиле. Его спящая мать производила впечатление покойницы, притом умершей насильственной смертью: голова у нее свесилась набок, ноги раскорячились, руки и пальцы вывернулись так, словно она только что испустила дух, до последней секунды отбиваясь от убийцы.

На душе у Чепа было скверно. Еще хуже ему становилось, когда он поднимал взгляд на Мэйпин, неотрывно смотрящую на переборку. Что это она — читает табличку на консоли? То были инструкции: как действовать в случае аварии, как пользоваться спасательными жилетами — на двух языках: «в чрезвычайных обстоятельствах»,и ниже — что-то насчет «мест сбора при аварии».Что бы ни попадалось ему на глаза, самый безобидный пустяк в углу — все казалось зловещим предзнаменованием Передачи. Не только табличка с инструкциями на случай бедствия; чего стоит рекламный плакат напротив матери: «Помощь с переездом: недорого, надежно, мгновенно».

— В чем проблема? — уныло спросил Чеп, поскольку знал ответ заранее.

Не отводя взгляда от переборки, Мэйпин произнесла:

— Мне некуда идти.

Ее беда была страшнее, чем их неожиданный отъезд из Гонконга. Их отъезд — просто жестокая прихоть судьбы, только и всего. А ее горе — все равно что депрессия, прозванная «гонконгский пес», испепеляющая душу почти невообразимой скорбью. Навязчивое ощущение, что путь вперед теряется в тумане; причин может быть много, но главная в том, что гонконгцы — люди, лишенные прошлого. Их прошлое — закрытая для въезда зона. Жители колонии считали одной из непреложных жизненных целей обзаведение «запасным аэродромом» в виде иностранного паспорта, родственников в Канаде или фиктивного брака. Отчаяние Мэйпин коренилось не столько в неуверенности в будущем, сколько в невозможности вернуться вспять — а это еще мучительнее. В Китай же не поедешь. Она сбежала на рыбацком судне; как-то отбилась от капитана и змееголовых. Китай — как яма; туда не возвращаются из опасения быть погребенными заживо. Перед Мэйпин стояла худшая из всех гонконгских дилемм: ей не было ходу ни вперед, ни назад. И даже в собственной квартире теперь оставаться опасно.